Борис Носик - Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

В городке Вильжюиф есть, конечно, и старинная церковь, иные из ее элементов восходят к XIII и к XV векам, однако прогрессивный Вильжюиф особенно гордится своей новейшей архитектурой – построенной еще до войны в стиле кубизма стеклянной Школой Карла Маркса и прочими шедеврами модерна. Названия вроде Школы Маркса, улиц Вайян-Кутюрье, Луи Арагона, Ленина и прочих коммунистов вам могут напомнить, что это уже «красный пояс» Парижа, где коммунисты часто бывают у власти в мэриях.

Упомянутый выше городок со странным названием русско-английского происхождения Кремлей-Бисетр (Kremlin-Bicêtre) стоит почти что на границе Парижа. Известно, что в 1290 году эта земля была куплена епископом Винчестерским, который исполнял обязанности английского посла в Париже. Он и построил здесь дворец, который, не мудрствуя лукаво, назвал Винчестер. Тех, кто слышал когда-нибудь, как звучат в устах французов даже русские имена, нисколько не удивит, что мест-ные жители почти сразу стали называть это место Бишестр, а потом еще ближе к французскому – Бисетр. К тому же и посла из Винчестера скоро след простыл: началась англо-французская война, имение было конфисковано, потом сгорел дворец. Еще столетие спустя землю эту купил дядя короля герцог дю Берри, который построил тут великолепный замок и наполнил его произведениями искусства. Впрочем, через десять лет замок этот был разграблен и сожжен вооруженной бандой под предводительством мясника Кабоша. Руины могучего замка простояли почти два столетия и были окутаны легендами о всякой чертовщине, о знатоках оккультных наук, вызывавших тут по ночам самого дьявола. Летописцы сообщают также, что в дневное время женщины легкого поведения завлекали сюда легкомысленных прохожих, с тем чтобы облегчить их кошельки. Поговаривали также, что ночуют здесь разбойники, всяческие бомжи и маргиналы. В начале XVII века парижский издатель Никола Александр выпустил брошюрку с завлекательным названием: «Памятные и устрашающие события в замке Бисетр близ Парижа. С явлением духов и призраков, обитающих в подвалах и комнатах оного замка».

В 1632 году король Людовик XIII перевел сюда из города лечебницу, основанную Генрихом IV, а затем она была объединена здесь с еще одной, довольно крупной больницей, каковое королевское благодеяние было воспето Скюдери в специальной оде:

Больница эта принимала в своих стенах нищих, неизлечимо больных, умирающих, старых, убогих, так что другой тогдашний виршеписец, отличавшийся менее возвышенным направлением мысли и слогом, те же перемены описывал несколько иначе:

С XVIII века Бисетр разместил вдобавок ко всему пересыльную тюрьму с «черными» и «белыми» карцерами: в «белых» свет все же брезжил слегка, но узники, как и в «черных», были цепью прикованы к полу. До 1792 года сюда ссылали и детей, правила для которых предусматривали: «Пороть по два раза в день вплоть до особого распоряжения». Распоряжения о прекращении порки так и не поступало, зато в славном революционном 1792 году последовала кровавая резня, когда озверевшая толпа ворвалась в тюрьму. То же происходило тогда и в других тюрьмах Франции, так что революция действует на толпу озверяюще. Впрочем, воздержимся от подробностей, тем более что и тюрьма эта, и больница описаны сидевшим в здешней психушке фурьеристом Журне и такими мастерами слова, как Гюго и Ламартин.

В эпоху Реставрации к изуродованному английскому названию пригорода прибавилось изуродованное русское – Кремлей, то есть Кремль. Вскоре после славных наполеоновских «Ста дней» какой-то из уцелевших героев бесславной наполеоновской экспедиции в Россию открыл под больничной стеной кабак с экзотическим названием «По возвращении из Кремля». В кабаке этом, если верить мемуарным запискам, бойцы вспоминали минувшие дни и отца-императора, который так лихо вел их от победы к победе и вот – привел под больничную стену. Легенда утверждает, что прямо из этого кабака подземный ход вел в больницу, где ярые сторонники Наполеона прятались от нового террора, на сей раз белого. Местечко это, окружавшее и больницу, и Кремлей, и Винчестер, в конце концов выделилось в особое поселение с экзотическим названием, и в нем сохранились кое-какие памятники бесславной его старины, вроде Дворца Кровопролития, казематов, карцеров и больничных резервуаров…

Как и в недалеком Вильжюифе, здесь немало больниц и прочих приютов человеческого страдания. Так что иной раз, заслышав, как немолчно воет под окнами парижской квартиры карета «Скорой помощи», мчась к южной заставе города, я говорю доченьке:

– Волокут какого-то бедолагу в Кремлевский Винчестер, а то и в Еврейский Город. Помоги им, Господь.

А она отвечает со всем оптимизмом своих двадцати лет:

– Что ты, папа, беспокоишься? Понатыкают им трубок во все жилочки, непременно довезут живыми умирать…

Шатенэ-Малабри Дом Поэта и салон мадам Рекамье • Парк Со • Городок Бур-ла-Рен

После поэтических воспоминаний о возлюбленной Гюго никто не обязывает нас честно плестись к тому самому месту (в пригородном Антони), где провонявшую реченьку Бьевр навечно уведут во мрак подземелья. Никто… От воспетой классиком деревни Жуи-ан-Жоза или идиллического местечка Бьевр, где разводят нынче клубнику, а некогда жил великий фотограф Надар, никто не помешает нам своевольно повернуть к северо-востоку или к северу и за четверть часа добраться до городка с поэтическим «каштановым» прозвищем Шатенэ-Малабри (Châtenay-Malabry, a «шатен» как раз и будет по-французски «каштан», легко запомнить, если у вас жена шатенка). Раньше в этом городке трудились огородники да цветоводы, а теперь кто ж может жить в такой близости к Парижу – все те же труженики метрополиса, да еще и не из бедных. В городочке тихо, рядом парк Волчьей Долины, поблизости парк Со и лес Верьер – в общем, зеленый городок (только не забредайте ненароком в хрущобный район Красного Холма, хотя, думаю, вы уже сыты красным и не забредете).

Старый Шатенэ, понятное дело, толпится вокруг своей построенной в XI–XIII веках церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа, где целы красивые капители на колоннах романской архитектуры, да и еще много чего хорошего уцелело. А гулять нам лучше всего по улице Доктора Ле Савурё, которая уходит в гущу парка. Поначалу набредешь в зелени на замок Розерэ XVII века (несколько, правда, расширенный Людовиком XVI, стало быть, уже в XVIII веке), потом улица Доктора незаметно перетечет в улицу Шатобриана и пойдет вдоль долины Валь-д’Ольне, а потом уж вдоль Волчьей Долины, в которой мы и отыщем (ищите дом № 87 по улице Шатобриана) знаменитый Дом Поэта, где целых десять лет жил поэт, публицист и эссеист, занимавшийся политикой, а позднее добившийся разных непыльных должностей, да вдобавок еще возлюбленный самой что ни на есть мадам Рекамье – Рене Шатобриан. В середине XX века благородный доктор Ле Савурё держал здесь нечто вроде дома отдыха для писателей, в котором мирно скончался в 1956 году писатель Леото. А к 1960 году доктор Ле Савурё решил одарить своим имуществом сразу три благородные организации: оставить поместье Фонду Ротшильда, мебель – Институту Пастера, а книги – Обществу друзей Шатобриана. И вот тогда власти департамента Верхней Сены и Общество друзей Шатобриана решились на подвиг – купить все, собрать (и еще дополнить) коллекцию и создать здесь, как пишет автор одного замечательного французского путеводителя (Доминик Дюма), «дом писателя, наподобие того, что существует в Италии в память об Ариосто, в Англии в память о Шекспире и Диккенсе, а в Германии – в память о Гёте». Эта фраза из путеводителя напомнила мне стихи, которые любил цитировать в нашем университетском курсе белорусской литературы доцент Мочульский:

Так или иначе, Волчья Долина в Шатенэ-Малабри, в двух шагах от Парижа, обзавелась Домом Поэта, где сохраняется все-все как было, и даже лучше (то есть дом Шатобриана был расширен, достроен и украшен). Сам Шатобриан очень любил этот дом. Он сам перестроил и достроил купленный им скромный домик, превратив его в истинный дворец, и провел здесь десять счастливых лет. Серьезные историки называют эти годы «второй ссылкой» мятежного Шатобриана. В первый раз он уехал из Парижа в незабываемом 1793 году в Лондон, и сделал это вовремя: его брат и невестка погибли на эшафоте, мать и сестры томились в тюрьме. Но в 1801 году Шатобриан вернулся, был вычеркнут из списка эмигрантов, его начали печатать, он имел успех и был назначен секретарем французского посольства в Риме, совершил замечательное путешествие на Восток. Однако к 1807 году между Шатобрианом и Наполеоном произошло некоторое охлаждение. В каком-то очерке, напечатанном в «Меркюр де Франс», Шатобриан обмолвился, что Тацит переживет Нерона. Наполеон был в ярости: он был уверен, что он, Наполеон, переживет всех неронов и тацитов. Тогда Шатобриан и избрал для себя место ссылки («внутренней эмиграции»), совсем, впрочем, недалеко от Парижа. Шатобриан украсил дом в Волчьей Долине элегантным портиком и насадил в благоухающем травами саду экзотические деревья, которые должны были напоминать ему недавнее странствие. Более того, Шатобриан писал (тайно, конечно) антибонапартистскую брошюру, в которой он и выступил, как говорится, с открытым забралом (уже, впрочем, после изгнания Наполеона, во времена терпимого русского императора, вступившего в Париж). Шатобриан клеймил в брошюре террор Наполеона, который убил герцога Энгиенского (признаем, что Наполеон все же недотягивает до своих полутораметровых русских поклонников вроде Ленина или Сталина, которые и за меньшее убили сотни писателей, а десятки миллионов невинных крестьян сгноили по лагерям). Шатобриан требовал в своей брошюрке возвращения Бурбонов… Это была неслабая брошюра. Реставрация вознаградила Шатобриана с обидным опозданием на несколько месяцев. Впрочем, уже в 1814 году он стал послом в Швеции, пэром Франции, министром, а потом и полномочным посланником в Берлине и, наконец, послом в Лондоне. Не только власти, но и судьба вознаградила темпераментного публициста-поэта: на обеде у знаменитой мадам де Сталь она послала ему прекрасную возлюбленную, умницу и красавицу, «Красавицу из Красавиц». Звали ее Жюльетта Рекамье, и молва о ее красоте, доброте, искусстве общения, даре дружбы, о ее вкусе и образованности давно перешагнула тесные границы Франции. Сам Шатобриан (одним из первых создавший и портрет ее, и миф о ней) рассказывал, что немец Шамиссо, добравшийся с экспедицией Коцебу до Камчатки, увидел там изумительный портрет мадам Рекамье. Куда уж дальше Камчатки! И в заснеженном Санкт-Петербурге государь император и княгиня Нарышкина знали, что ходить даме нужно в белом, как это делает Жюльетта Рекамье…