— Муртуз Балаевич, — сказал Муршуд. — С вашего позволения… Два-три слова… Хи-хи-хи…
— Валяй, — возгласил Муртуз, — говори. Посмотрим, что скажешь.
Муршуд начал с Моллы Насреддина. Неймат, как ни старался, не мог сосредоточиться. У него не выходило из головы недавнее сенсационное известие. Недели две назад Сурея под большим секретом открыла ему, что Муртуз Балаевич написал пьесу в стихах, пятиактную трагедию о восстании Бабека. Выслушав эту новость, Неймат схватился за живот и долго не мог успокоиться. Сурея удивлялась: «Не понимаю, что тут смешного?» Неймат, задыхаясь, повторял: «Муртуз… пьесу… в стихах…» — и хохотал до полуобморочного состояния. Теперь он вспомнил об этом и едва удерживался от смеха. К счастью, Муршуд кончил рассказывать историю с Моллой Насреддином, все засмеялись, и Неймат, используя ситуацию, от души расхохотался. Его столь искренний смех по поводу бородатого анекдота удивил даже Муршуда. На минуту запнувшись, Муршуд продолжал:
— Однако шутки шутками, а я впервые сижу с Дадашем Мамедовичем за одним столом. Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Я давно знал Дадаша Мамедовича заочно, много слышал о нем от Неймата, радовался, что он взял под крыло нашего дорогого соседушку. Но, Дадаш Мамедович, я должен также сказать, что, может, я один знаю, как наш Неймат вас любит. Говорит о вас и не может наговориться. «Муршуд, — говорит он, — ты еще не знаешь этого человека, а рассказывать о нем словами невозможно, надо почувствовать его, понять, что это за человек. Именно про таких сказано: человек — это звучит гордо».
Неймат подумал: «Интересно, сколько стоит этот хрустальный графин? Если он даст Сурее слово, что купит точно такой же, нельзя ли разбить его о голову Муршуда? Увы, конечно, нельзя! Останется пятно на скатерти. Говорят, если винные пятна на белой скатерти тут же посыпать солью, они легко отстирываются. Но это вздор. А персоль? Любопытно, персоль сводит такие пятна?»
Удалившийся было куда-то голос Муршуда снова приблизился:
— Итак, я давно знаю Дадаша Мамедовича, хоть он меня и не знал. Мы люди маленькие, лекаришки, как говорится. Но, Дадаш Мамедович, вы знаете, есть поговорка: «Свой своему поневоле брат». Больной врачу брат поневоле. И еще есть поговорка: «Если надоела жена, разведись…» Жена, ты не слушай, — общий смех, — если болит зуб, вырви. Дорогой Дадаш Мамедович! Если, не дай бог, у вас теперь заболит зуб, ваш покорный слуга всегда готов, когда хотите, сколько зубов понадобится, утром, вечером, ночью, весной, летом, осенью, зимой…
Неймат подумал: «Это самая свежая и оригинальная форма подхалимства — если разболится зуб, приходи, вырву с превеликим удовольствием».
Муршуд протянул рюмку к Дадашу.
— Будьте здоровы, Дадаш Мамедович, за ваше здоровье!
— Спасибо, милый, будьте здоровы. Все будьте здоровы.
Потом слова попросил Дадаш.
— В Ленинграде, — сказал он, — есть улица. Главная улица города. Знаменитый Невский проспект. Ровная-ровная. Не помню, кто из русских писателей сказал, что путь истории — не Невский проспект. Не такова и жизнь человеческая. Это не торная дорога. Есть и рытвины, и ухабы, и зигзаги. Сворачиваешь, петляешь, возвращаешься, отстаешь, выходишь вперед. Вот я, самый старший по возрасту из всех здесь сидящих…
— Ну нет, Дадаш Мамедович, так дело не пойдет, — как ужаленный вскочил Муршуд. — Не прибедняйтесь! Муртуз Балаевич самого Ноя видел в колыбели! — Он засмеялся, но, заметив, что Муртуз не смеется и вообще шутка не имеет успеха, торопливо добавил: — Если есть в этой компании действительно молодые люди, так это вы и Муртуз Балаевич. О дамах я, конечно, не говорю…
Дадаш стоял с рюмкой в руке. Сдержанно, но несколько нетерпеливо выслушал он лирическое отступление Муршуда и, подняв руку, остановил его.
— Во всяком случае, я на годик-другой тебя постарше. — Он мягко усмехнулся. — А старших перебивать не принято. Так вот, дело в том, что я повидал много людей, пережил разные времена. Из всего пережитого я вынес одно: надо работать. И цена человека, и совесть его, и честь, и душа — все это его работа. После человека остается только то, что он сделал. Никто и не вспомнит, каким ты был: лжецом или правдолюбом, храбрецом или трусом. Будут вспоминать только об одном: что он сделал? Что оставил после себя? Вот и я тоже… Что греха таить: в моей жизни были такие дни, сейчас я очень хотел бы, чтобы их не было. Но что было, то было: я и говорил, и делал немного такого, о чем теперь жалею. Большая часть моей жизни позади, осталось не так уж много… — Он пресек готовые разразиться протесты и продолжал: — И сейчас, когда пришло время итогов, не скрою: глядя на свою жизнь, я доволен! Поймите меня правильно: это не самодовольство. Но по зрелом размышлении я отдаю себе отчет: как я ни ошибался, как ни оступался, все-таки, положа руку на сердце, я кое-что сделал. И, может быть, то, что сделал я, не сделал бы никто другой. И это останется!
Дадаш говорил, а Неймату казалось, что он отвечает кому-то, спорит с кем-то, хочет кого-то переубедить.
— Да, в жизни есть две категории людей. Одна работает, ошибается, спотыкается, падает, поднимается и вновь берется за работу. Другая — стоит в стороне, наблюдает. Не спотыкается, не падает. Не ошибается. Конечно, если ничего не делать, то и не ошибешься. Но мне кажется, что это самая страшная из ошибок — стоять в стороне от других и судить тех, кто идет. Разумеется, этот судья, этот арбитр гордится: я чист как стеклышко, я никогда не сделал и шагу, о котором пришлось бы пожалеть. Правда, не сделал. Но кому нужна эта незапятнанность, если она достается ценой ухода от борьбы, от работы, от жизни?
Неймат никогда не слышал от Дадаша таких слов. Таких слов и сказанных таким тоном. Видимо, все это было не только очень серьезно, но и шло из глубины души. И Неймат, кажется, нашел того, с кем спорил Дадаш: с самим собой. Вдруг Неймату стало жаль его. С мгновенной решимостью он встал.
— Прошу прощения, Дадаш-муаллим, — сказал он. — Одно только слово. — Он оглядел всех. — На днях утвердили наш новый план. Я хочу сказать, что этот план, и утверждение этого плана, и осуществление этого плана — серьезное, большое дело. Я не преувеличу, если скажу, что это вклад в нашу культуру и что тут трудно переоценить роль Дадаша-муаллима.
— Да брось ты, бога ради, — с трудом удерживая блаженную улыбку, запротестовал Дадаш. — Сбил ты меня… Что я хотел еще сказать? В общем… Я хотел сказать, что, конечно, жизненная закалка — великая вещь, жизненные испытания — вещь полезная. И все же не дай бог вам и тем, кто придет после вас, пройти через те испытания, которые достались нам. Потому что… Потому что… есть такие испытания, что… — он оборвал себя на полуслове, мучительно сморщился, махнул левой рукой, залпом опрокинул рюмку и только после этого сказал: — Будьте здоровы, за ваше здоровье.
Потом по очереди выпили за здоровье Джаббара, Муршуда, Неймата, их жен и детей. Отдельно выпили за здоровье тетушки Бики, сказали, что угощение на славу.
Потом встал Неймат:
— Я предлагаю тост за здоровье тамады!
Он говорил длинно. Бог знает, что он нес. Помнил только, что надо говорить как можно более трескуче. «Глубокая человечность, размах, природная одаренность, неисчерпаемая энергия, острый ум, воинская доблесть…» Он хотел еще добавить «творческая деятельность», но не рискнул.
— Хватит, Неймат, побойся бога, — сказала Аля. — Это уж прямо культ личности.
Муртуз был порядком пьян. Услышав эти слова, он вскочил.
— Неймат тут много чего говорил, — сказал он. — Много красивых, сладких слов. Я, конечно, таких слов не знаю. Я не умею так красиво выражаться. Что делать, культуры не хватает, — он поглядел на Алю, и Аля ответила ему понимающим взглядом. Смысл этих многозначительных взоров состоял в том, что сказанное Муртузом следовало понимать наоборот: дай бог другим столько культуры, но мы не хвастаем и предоставляем судить вам самим. — Одним словом, спасибо за ласку. Меня тут хвалили, вероятно, больше, чем следует. — Это был тот же прием. — Да, я, как мог, служил народу. Когда мы проливали кровь, мы думали о вас, о молодых, о ваших нынешних светлых днях, чтобы вы вот так сидели за праздничным столом, ели, пили, ни в чем не нуждались. Но и ваш долг — чтить людей, проливавших за вас свою кровь. Каждый должен знать свое место! Иначе ничего путного не выйдет.
Гости поднялись из-за стола. Дадаш снова подошел к окну. Неймат встал рядом с ним.
— Вон новое здание академии, — сказал он. — Старого не видно. Вон мельница. Банк.
Потом кто-то предложил включить магнитофон.
Неймат нажал на клавишу.
«…Ну, скажите что-нибудь…»
И через несколько минут, после всех голосов:
«…Если я еще раз увижу…»
Гости попрощались и разошлись.
Он лег и тут же заснул. Уж очень устал сегодня. И переволновался.
