— Иди спать, Неймат, — сказал Дадаш серьезно и холодно. — Уже поздно. Хорошенько умойся и ложись.
— Дадаш-муаллим, если вы думаете, что я пьян, то вы глубоко заблуждаетесь. Если вы считаете меня начинающим Мамедом Насиром, тем более. Я совершенно трезв. И вечером я выпил немного и после вас не пил. Просто мне необходимо узнать, какие глаза у Тахмины.
— На что ты намекаешь? — спросил Дадаш резко и жестко.
— Ни на что. Я просто хочу узнать цвет глаз Тахмины.
— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — Голос стал нервным и неприязненным.
«Ага, наконец ты выходишь из себя. Твое сверхдостоинство поколеблено. Если ты мужчина, ответь мне по-настоящему! А я так тебе выдам, что ты до смерти не забудешь. Плевал я на твой договор, на твой аванс. Не такого отца я сын. Слишком много чести. Ну скажи же, скажи что-нибудь!..»
Дадаш молчал. И вдруг засмеялся. Весело хохотал. Может быть, чувство юмора в нем победило или он просто взял себя в руки, подавил злость и растерянность и решил обратить в шутку этот дикий, идиотский разговор.
— Знаешь, голубчик, — сказал он, — позвони Тахмине и спроси у нее самой. Чего проще?
«Этот человек как мокрый обмылок. Его невозможно ухватить. Выскальзывает из рук».
— Я не знаю ее номера.
Дадаш по-прежнему спокойно и серьезно продиктовал ему телефон Тахмины.
— Большое спасибо. Извините, что побеспокоил.
— Пустяки. — И после минутной паузы Дадаш добавил: — Я поздно ложусь. Если тебе понадобится узнать что-нибудь о цвете глаз или форме носа еще кого-нибудь из сотрудников, не стесняйся, звони. До свидания.
Оба положили трубки одновременно. «Один — ноль в пользу Дадаша», — сказал себе Неймат.
Телефон Тахмины долго не отвечал. Неймат слушал длинные басовитые гудки, понимал, что Тахмина спит, но отбоя не давал. «Не дам, даже если придется ждать до утра».
— Алло, — голос Тахмины был сонным и глухим.
«Как в тумане».
— Здравствуй, Тахмина, это Неймат.
— Кто? Неймат? А… Что случилось?
— Ничего страшного, не тревожься. Я тебя разбудил, да?
— Ну, во всяком случае, в это время большая часть прогрессивного человечества спит. А ты почему не спишь, Неймат? Ты не пьян?..
— Любопытно, почему всем приходит в голову одно и то же: пьян…
— Кому это всем? Ты и до меня многим звонил?
— Нет. Я звонил только Дадашу. Я спросил, какого цвета у тебя глаза. Он не ответил, но дал твой номер телефона. Говорит: позвони и узнай у нее самой.
Тахмина засмеялась.
— Ты откуда говоришь?
— Из дома.
— Твои спят?
— Да, все спят. Весь город. Только ты не спишь да я. И еще Дадаш. Он работает.
— Вот видишь, настоящий труженик должен быть таким, как Дадаш.
— Тахмина, ты знаешь, что сказал Физули?
— А что он сказал?
— Он сказал:
О Физули, надежды нет, что кончится разлуки ночь,
Хоть, утешая, говорят, что нет, не запоздает утро.
Поняла?
— Пожалуй.
— Я не променяю одно это «говорят» на всю мировую поэзию. Понимаешь, «говорят»! Сам он не убежден. «Говорят», еще утро будет! Последнее утешение…
— Дорогой мой, если ты думаешь, что половина четвертого ночи — наиболее подходящее время для разбора газелей Физули…
— Подожди, Тахмина. Ради бога. Не смейся. Я хочу поговорить с тобой. Серьезно поговорить. Начистоту.
— Неймат, заклинаю! Если и ты скажешь, что с первого взгляда влюблен в меня, мне придется бежать отсюда.
— Нет, что ты, будь спокойна, все что угодно, только не признание в любви.
— И на том спасибо.
— Да ты послушай! Я хочу посоветоваться. Я понял сегодня, что не смогу больше жить так, как жил до сих пор.
— А как ты жил до сих пор?
— Не знаю, Тахмина, как назвать мою прежнюю жизнь. Застой, инерция, болото, обывательщина.
— Скажи на милость!
— Не смейся. Так жить больше невозможно. Служба, квартира, семья, получка, гонорар, мебель, телевизор, магнитофон… Я задыхаюсь, Тахмина…
— Неймат, дорогой, и гонорар, и телевизор, и магнитофон совсем неплохие вещи. Если, конечно, они для тебя, а не ты для них.
— Это так. Вот я смотрел нынче из окна своей квартиры. Вид замечательный! Весь город виден. Верхушка Девичьей башни, новое здание академии. Но я подумал, что приговорен к этому окну. Приговорен пожизненно. Никогда это проклятое окно не сдвинется, вид в нем не изменится, как меняется в окне поезда. Это окно прибито к моей жизни, как ковер, четырьмя гвоздями. Десять лет я вижу из этого окна верхушку Девичьей башни, новое здание академии, банк, мельницу. И всю жизнь буду видеть только это. Но…
— Погоди, угомонись. Переведи дух. Ну и речь! Точно монолог провинциального актера.
— Ну, если ты хочешь поиздеваться надо мной…
— И не думаю. А ты сразу в бутылку! Скажите, какой обидчивый! Ты же кругом не прав. Окно поезда, то-се, все это ужасно красиво, но это липа.
— Да почему же липа?
— Почему? Сейчас скажу. Вот ты говоришь, что десять лет видишь из окна новое здание академии. Ерунда! Не десять, а даже три года назад это здание еще не было построено. Ты говоришь, что до конца жизни будешь видеть эту картину. И это фраза. Потому что через год-другой будет готово новое здание цирка, увидишь и его. Еще что-нибудь построят. Мало ли что. Окно твое, конечно, не сдвинется, но вид… Все зависит от того, как смотреть. Вот вчера передавали по радио сказку, притчу, что ли. Мне она как-то запомнилась, запала в душу. Жили-были вместе с людьми окна, двери и зеркала. Некоторые люди отказались от окон и дверей и заменили их зеркалами: куда ни поглядят — всюду видят себя. Другие так полюбили окна, что день и ночь смотрят, что происходит за окном. А третьи предпочли двери. Входят, выходят, живут. Я тоже сторонница дверей. — Немного помолчав, она рассмеялась и добавила: — Конечно, это не значит, что я не ношу в сумке зеркальца…
По улице проехала машина. Ночное молчание разомкнулось и сомкнулось снова.
— Ты знаешь, Тахмина, все, что ты сейчас сказала, наверное, правильно. Но беда в том, что мне нужен конкретный ответ. Я не знаю, что для меня значит — выйти в дверь. В какую именно дверь? Куда выйти? Что мне надо сделать, чтобы почувствовать себя живым? Магнитофон куплен. Что на очереди? Машина? Кооперативная квартира? Почетный мир и равенство с Муртузом Балаевичем? Фавор у Дадаша? Заискивания Муршуда?
— А кто же это такие — Муршуд, Муртуз Балаевич?
— Ты их не знаешь? Считай, что тебе повезло. Это мое общество, мой круг, моя родня даже.
— Что, скверные люди?
— А черт их знает! Скверные, хорошие… Разве можно узнать, кто плохой, а кто хороший?
— Господи, Неймат! Да я сама вчера слово в слово говорила это одному человеку. Но нет, ей-богу, это не так. Все-таки хороший человек — это хороший человек.
— Скажи тогда: я плохой человек или хороший?
— Я тебя так мало знаю, Неймат…
— Спасибо, Тахмина. Спасибо за такой ответ. Если бы ты сказала, что хороший, я бы все равно не поверил. Но ты не соврала. Чтобы сказать, каков человек, надо его знать. А я, Тахмина, ничего не знаю. Ничего. И ни о ком.
И вдруг она спросила:
— Неймат, а сколько у тебя детей?
— Одна дочка. — Первый раз в жизни он ответил так на этот вопрос.
— Одна?
— Одна, — решительно повторил он. — Дочка. Нергиз… — И, помолчав, добавил: — Две старшие девочки — дети моей жены от первого брака.
— Дай бог здоровья всем трем.
— Вчера моя маленькая написала письмо Дедушке Петуху. Задание было такое: назвать всех знакомых птиц. А откуда ей, бедному городскому ребенку, знать всех птиц. Ну, сидели мы целый вечер, читали про птиц, и вот сегодня с утра она не отходила от приемника, ждала, когда Дедушка Петух назовет ее имя. Доченька, говорю, ты письмо написала только вчера, его еще не прочли… Какое там! Прослушала передачу от начала до конца, ее не назвали, смотрю, надула губы, глаза на мокром месте. Доченька, говорю, не плачь, на той неделе непременно скажут и про тебя. А сам боюсь: вдруг не скажут?
Тахмина слушала молча. Неймату показалось, что она заснула.
— Тахмина… — сказал он.
— Да… — голос ее точно вернулся из другого, далекого мира. — Эх, Неймат, имеешь такую дочку и ищешь смысла жизни!..
— Знаешь, я и сам об этом думал. Может, они будут счастливей нас, может, наша цель — быть мостом? А? Молчишь? Наверное, я ужасно тебя утомил? Хочешь спать?
— Нет.
— Ты знаешь, я так тебе благодарен. У меня было так тяжело на сердце. Вот поговорили — и стало легче. Я вчера магнитофон купил. Записали голоса. И как начали прокручивать! Пять раз, десять, сто. Те же слова, фразы, смех. Это было похоже на бред, на кошмар. И знаешь, мне померещилось, что это и есть моя жизнь. Неизменная, остановившаяся. Застывшая на веки вечные. И теперь я места себе не нахожу, ведь завтра снова начнут. Прямо хоть беги куда глаза глядят.
