— Что такое с вами?
— Кто‑то из пастухов лошадь кнутом ударил.
— Лошадь ударил? Кто ударил лошадь? Где пастухи? — крикнул стражник. — Кто из вас ударил?
Мы молчали. Молчали и мужики. Еле заметно они усмехались. Чтобы не выдать себя, я попросил у Ваньки закурить.
— А кто ударил моего подпаска? — спросил дядя Федор, указывая на Данилку.
— Как? — воскликнули мужики. Они еще не знали, что Данилку кто‑то ударил.
— Иу‑ка, иди сюда! — позвал его Лазарь. — Кто тебя ударил?
— Вон тот, — указал он на стражника.
— Какое право ты имеешь бить наших пастухов? Что за жандармы в степь приехали? В городах жандармы и в степях! Братцы! — завопил Лазарь. — Арестуем этих людей за увечье подпаска. Данилка, показывай, где тебя ударили?
Данилка снял рубашку. На спине виднелся красный рубец. Это взорвало Лазаря.
— Бей их! — и он первый хватил очищалкой бородатого стражника.
Мы отбежали в сторону. Матерная брань, крики, топот лошадей — все вдруг смешалось. Коровы испуганно бросились в лес. Ворон схватил второго стражника, стягивал его с седла. Тот отбивался ножнами, не вынимая сабли, затем попытался было вынуть ее, но полетел вниз головой. Бородатый стражник, отступая, размахивал нагайкой. Кое–кому он раскровянил лицо. Это еще больше придало мужикам ярости. На бородатого наседал Лазарь, лошади их столкнулись, взвились на дыбы. Вот совсем окружили бородатого, и он, видя, что его постигнет такая же участь, как. второго стражника, выхватил шашку. Миг — и опустил бы ее на голову Лазаря, но в это время со свистом пронеслась дубинка и угодила стражнику в руку. Шашка у него выпала, лошадь рванулась в сторону.
— Ребята, в плети! — крикнул дядя Федор.
Мы только этого и ждали. Крича и ругаясь, принялись хлестать лошадей по ногам, по мордам. Старик, подняв свою дубинку, которой вышиб у стражника шашку, налетел на объездчика. Стражник и объездчик повернули лошадей и помчались. Второго стражника мужики не стали избивать. Ему помогли сесть на лошадь, а вслед крикнули:
— Дуй отсюда и детям закажи! А приедешь, голову оставишь.
Стадо тронулось в лес. Мужики, все еще ругаясь, отправились в поле. С тревожным чувством шли мы сзади стада.
Вырезанная мною дубинка, которую я бросил и опять нашел в лесу, очень приглянулась пастуху Селезневского общества. Он выменял ее у меня на тростниковые, хорошо обыгранные дудки, а впридачу дал еще коровий рожок. И вот, идя за стадом или на стойле, я учусь на них играть, подбирать мотивы. Своей игрой я уже надоел не только дяде Федору, но и коровам. Дудки в моих неумелых руках напоминали коровам злых оводов. Нередко то одна, то другая, едва заслышав мою игру, задирают хвосты факелом и несутся от меня куда подальше. Старик, до этого нетерпимо относившийся к моему чтению, теперь сердито советовал, чтобы я бросил пугать коров, а лучше «торчал в книжках». Но я, забыв про все на свете, зажмурив глаза, дудел и дудел. Нет никому от меня покоя. Ругал меня Ванька, ворчал Данилка, мычали коровы, бык Агай косил кровавым глазом, а я все перебирал лады. Сочувствовал мне только лохматый Полкан. Моя игра ему пришлась по душе: как только заслышит рулады, — несется ко мне со всех ног; подбежит, сядет на задние лапы, вытянет морду, крепко зажмурится и начнет выть. Воет старательно, жалобно, что‑то грустное слышится в его вое. Видимо, не совсем‑то доволен он своей собачьей жизнью. И так мы оба с ним воем, сочувствуя друг другу.
Нет, хорошо нам с Полканом! Если я, идя за ста–дом, вдруг перестаю играть, Полкан нетерпеливо забегает вперед, становится на задние лапы и, брехнув раза два, первый начинает выть. Я понимаю его: он просит поиграть. И опять мы с ним принимаемся выть на всю степь.
Дядя Федор, видя, что его слова на меня не действуют, теперь обращался уже к собаке. Он говорил Полкану:
— Слушай, сукин сын, если ты хоть немножко поумнее этого дурака и совесть имеешь, перестань первый. На тебе кусок хлеба, только замолчи ты, ради христа.
Через несколько дней я разучил не только припевы, по и плясовые: «Барыню», «Камаринского», «У Варюхи, у кривой».
Мграл я и вечером, после ужина, возле своей избы. Около вертелись братишки, подвывали соседние собаки.
— Зажгешь! — говорили соседи, проходя мимо. Это насмешка: так говорят неумелым гармонистам.
Но я не обижался. Ведь без труда ничто не дается. Тайно, как и все ребятишки, я мечтал о настоящей «саратовке» с колокольчиками.
— Петька, сгорим, — говорил мне и брат Захар, а сам просил дать ему подудеть.
Сегодня вечером я наладил «Хаз–Булат». Я сидел возле своей избы. Вокруг меня собрались не только братишки, но и сверстники. Некоторые поглядывали на меня с завистью, просили дать им «попробовать». Но разве можно кому бы то ни было доверять дудки? Мимо шли три поповские дочери. Всех их у попа — девять. Это были средние: Зоя, Леля и Лена. Кроме Зои, все они так похожи друг на друга, что их трудно различить. Только Зоя совсем не похожа ни на мать, ни на отца. Строгое правильное лицо, черные ровные брови. И голос у нее не такой, как у сестер. У тех голоса писклявые, сами они трусихи, носы у них курносые, зубы передние торчат, как. гвозди. А у Зои голос грудной, губы прямые, сама стройная и такая шустрая, что ее прозвали «блохой».
Услышав мою игру, Зоя остановилась. Останови–лись и сестренки. Я глазом не повел на них, но заиграл чуть посильнее. Они, перешептываясь, подошли ближе. Тогда я так заиграл, что у самого сердце дрогнуло. Будто не кто‑нибудь, а сам я выпрашиваю у Хаз–Булата жену. Соседские собаки почему‑то особенно невзлюбили Хаз–Булата. Они завыли, словно к пожару. Поповские дочери подошли совсем близко. Зоя вот — прямо передо мной. Ребята отошли в сторонку, ничего не сказав. Зое, видимо, не понравился Хаз–Булат.
— Сыграй что‑нибудь веселое, мальчик.
Если бы она просто попросила, я бы сыграл и веселое. Но «мальчик»… Какой же я для нее мальчик, если мы с ней одногодки? Или у меня нет имени? Она же знает, как меня зовут! Или, если я пастух, так и имя свое потерял?
— Сейчас, девочка, — сказал я. — Вам божественное под пляску?
Ребята усмехнулись, толкнули друг друга. Зоя тоже усмехнулась.
— Сейчас вспомню, — стал налаживать я дудки. Набрал воздуха, надул щеки и отрывисто — действительно плясать можно, — начал «Достойну».
— До–стой–но есть яко во ис–ти–ну, бла–жи–ти тя бо–го–родицу–у.
Выходило как бы под «Камаринского», но и ребята, и Зоя поняли, что я играл.
— Накажет тебя бог, — вздохнула Зоя и пошла.
Захар принес вязанку соломы для постели, бросил ее перед избой. В нижнем конце улицы тревожно забрехали собаки. Сквозь лай донеслось дребезжание дрожек и знакомый нашему обществу голос. Вот он уже недалеко. Притихнув, услышали:
— Косить.
Еще ближе:
— Рожь косить.
За три двора:
— Барску рожь косить.
Косорукий, объездчик из имения, подъехал к нашей избе, не обращая на нас внимания, стукнул кнутовищем по подоконнику:
— Эй, нужда, барску рожь завтра косить!
Собаки и тут забрехали на него. Он привычно отхлестывался от них направо и налево.
Ребята разошлись. Мать начала стелить постель. Вышел отец, которого Косорукий всегда называл не иначе, как «нужда».
— Мать, слыхала? Завтра на барску рожь.
— Не глухая.
— Это так, а ведь я веревочек для грабельц не успел свить.
Мать посмотрела на отца, набрала в грудь воздуху, что всегда делала, когда собиралась ругаться, и обрушилась:
— Эх, ты, кислятина! Эх, ты, глина–а! Что же ты, идол, все время делал, а? В амбаре в четыре ноздри дрых? Иль опять над проклятыми книжками торчал? Доберусь я, вот погодь, доберусь до твоих книжек и все до одной пожгу. Эх, паралик тебя хвати! Накачался ты на мою шею! И в кого тебя такого состряпали? Братья как братья, в руках у них кипит, а у тебя все из рук валится. Горе ты, и на горе выдали меня за тебя, за черта суглобого. Го–оспыди, взять погано ружье, да тр–рахнуть из него по твоей лысой башке, и греха никакого не будет.
Пошла наша мать! Все вспомнила. Так разрисовала отца, такое говорила, что не нам бы слушать. Я всегда был за мать, но всегда мне становилось тяжко от их ругани. Ведь их ругань — без начала и конца. И слова почти одни и те же. Отец больше молчал. Он убедился, что лучше дождаться, когда у матери «перегорит».
— Ну, будет, будет, — пробурчал отец, — чай, накричалась.
— У всех мужики как мужики, старательны, все в дом да в дом, один ты выбрался такой. И как ты норовил пойти в монастырь, так бы и шел, и не женился бы, и не губил мой век. Как это я, окаянна душа, пошла за тебя, а?
— Будет, дура! «Пошла, пошла». Двадцать лет живем, — все «пошла»…
— Сколько их сваталось за меня, — не унималась мать, — нет, как черт меня толкнул, с ума сошла, белены объелась, угорела…
