— Опускаюсь!
Языки присохли у нас. Ну, теперь‑то ему конец. Долго его не было. Но вот показалась макушка, лицо, вот он, взмахнув руками, плывет к нам. Мы не смеем его спросить — достал ли дно? Подплыл, ухватился левой рукой за корень, поднял правую. В руке грязь.
— Достал?
— Ага!
— Глубоко?
— Не больше сажени.
Мы переглянулись. Вот тебе и полверсты.
— Давай купаться, — вдруг решился я.
— Давай, — согласился Павлушка.
Плавали и ныряли мы не хуже Степки. Скоро мы втроем измеряли глубину, доставая ногой, а то и рукой ил со дна. У самого обрыва было самое глубокое место, но и там достали дно.
— Полеземте в пещеру, — предложил Степка.
— Ты лезь сперва.
Он подплыл к дыре, посмотрел туда. Подплыли и мы и, держась за корни, тоже посмотрели. Пещера таинственнее, чем само озеро. В ней темным–темно.
— Лишь бы дух не спертый, а то скрозь проплыву, — сказал Степка.
— Утонешь.
— Я утону? — опять вскинулся он и нырнул в пещеру. Только ноги его мелькнули.
— Степка, назад! — крикнул Павлушка.
— Ого–го–о-о! — раздалось из пещеры.
Там он был в три раза дольше, чем под водой. Когда выплыл, тяжело дышал.
— Ну, как?
— Ох, ребята!
— До конца проплыл?
— Не–ет, до конца далеко. Грудь спирает. Чуть голова не закружилась.
— Давайте вылезать, — сказал Павлушка. — Ну ее! Хватит!
После обследования озеро все равно нас не разочаровало. Правда, глубина в нем не в полверсты, а всего в сажень, зато пещера осталась пещерой. Там попрежнему оставили мы и Лейхтвейса, и гиппопотама, и разных зверей. А по ночам в ней, конечно, орудовал водяной. Степка тоже был с нами согласен.
— Эх, Данилки нет! — сказал я. — Он бы в этой дыре клад стал искать.
Мы уселись на берегу.
— А хотите, я про Данилку басню вам прочитаю?
— Давай!
Я вынул тетрадь и, прежде чем приступить к чтению, рассказал, как Данилка совсем помешался на кладах, по целым дням ходит по полю и во все дырки сует палку.
— Только никому не говорите об этом, — попросил я и начал:
ПРО ДАНИЛКИН КЛАД
Расскажу я вам, ребята,
Быль простую, без затей,
От нее не будет вредно.
Жил на свете парень бедно,
Пас он стадо, хлопал плетью,
Дом у них с худой поветью.
Но прослышал парень сей,
Будто в горе пастуху, —
Верьте этому, не верьте, —
Наболтают чепуху, —
Помогают шибко черти!
Стоит к ним лишь обратиться,
Две недели не молиться.
Расскажу вам все, как было
С парнем. Звать его Данила,
Он решился — пусть что будет!
Только клад себе добудет,
Из земли достанет скоро.
Ходит по полю, как ворон.
Во все норы глазом зрит.
Ночью думает — не спит,
Хлеб не ест, воды не пьет,
И все время напролет
Думой тяжкой удручен.
Клад старинный ищет он.
Наконец на след напал:
Норку зверя увидал.
День копал, второй копал...
Семь дубинок поломал,
Нету клада — вот-те на!
Видно, держит сатана!
Пропадать, так пропадать!
И опять он стал копать.
Тут зверек не вынес муки,
Вылез — нет на нем лица.
«Чтоб отсохли твои руки!
Вот не ждал я подлеца!
Прочь отсюда, тпрусь–тырря!
Не копайся тут ты зря.
Не подпасок ты, а слякоть!»
И впился зубами в лапоть.
Наш Данилка заорал:
«Черт напал!
Спасите, братцы!
Черт со мною начал драться
Знаю я его повадки!..»
И пустился без оглядки.
Так скажу я вам, ребятки:
В голове коль нету лада,
Не ищите в поле клада.
Когда я кончил читать, Степка привскочил. У него глаза горели.
— Это ты сам составил?
— Сам.
— О–о-о! — взвыл он. — Вот это… Дуракам какая наука! В голове коль нету лада, не копайте клада! О–о-о!
Я был рад, что угодил ему. В моей басне он, видно, нашел «что к чему».
Павлушка сказал просто:
— Складно. У меня хуже выходит.
А я, польщенный, чувствовал себя неловко.
Бросив прощальный взгляд на Чанго, мы отправились в обратный путь.
Народ ушел на сенокос. Пошли и мы туда. До вечера то возили копны, то сгребали сено.
Несколько стогов уже высились, как курганы. Поверх них лежали связанные на макушке молодые березки, — чтобы ветер не сбил сено.
После ужина бабы, девки и мы с матерью ушли ломать веники. Ломали торопливо и молча. Веники клали, не связывая, в огромный мешок, который нынче же надо будет отправить домой. Домой поеду я, Степка и жена Орефия.
Навалив огромный воз мешков с вениками, связки цепельников, грабельников, больших и малых вил, мы запрягли двух лошадей и тронулись рысью, прислушиваясь — нет ли погони.
В селе мы развезли мешки по домам. Свалил и я свой мешок и пачку цепельников.
Дома мои братья спали. Захар, который и печь топил, и корову доил, спал с Васькой и Николькой перед избой. Сестренка в избе. Я отнес все в мазанку и тоже лег спать.
В мазанке приятно запахло дубовым и березовым листом.
Стоял палящий зной. На вытолоченной степи совсем взять нечего. Коровы сбавили молока. Бабы ругали дядю Федора. Начали выгонять стадо почти с полуночи, но это не помогало. Переговорив со старостой и мужиками, дядя Федор решил запускать стадо «самовольно» на скошенную барскую степь. Там остались клочья сена, а возле кустов — и трава. Пасли украдкой, прислушиваясь — не едут ли объездчики.
Подошла «бзырка». Самое проклятое время для пастухов. Бзырку вызывают овода. Достаточно какой‑либо корове, особенно молодой, услышать жужжание овода, как она вздрагивает, испуганно оглядывается, выпучивает глаза, задирает хвост трубой и мчится без оглядки, куда ноги понесут. Глядя на нее, вторая, третья, вот уже десяток задрали хвосты, вот и почти все стадо. Нет тогда на них удержу, несутся быстрее лошадей, и все в разные стороны. Мы бегаем, кричим, хлопаем плетьми. Ничто не помогает. Коровы, как бешеные. Немало убегает домой, некоторые — в лес, в поле, но больше на стойло. Там по шею уходят в мутную воду, чутко прислушиваются — не жужжит ли возле проклятый овод.
Однажды все стадо убежало в барский лес. Едва–едва удалось собрать коров. На второй день в степь прискакал объездчик и накричал на дядю Федора. Пригрозил угнать коров, а пастухов оштрафовать.
Дядя Федор тоже ругался. Он советовал объездчику самому попробовать удержать коров в такое время.
— Я тебя знаю! — кричал объездчик. — Ты шустер на язык. Гляди, эта штука, — поднял он нагайку, — походит по твоей спине!
— Ах, ты сопливый черт, — рассердился дядя Федор, — доживи‑ка до моих лет да тогда и грози! Ишь, барский барбос!
Погрозившись еще, объездчик ускакал. Старик расстроился, весь день ругался и ударил Данилку плетью за то, что тот, копая новый клад, прозевал двух коров, и они удрали домой.
С вами пропадешь! — закричал он. — Один дурак все поля изрыл, другой — в книжках торчит, третий… — Про Ваньку ничего не сказал.
Вечером старик ходил к старосте, советовался, как дальше быть.
— А ты паси, не бойся, — сказал ему староста.
— Скот загонят, кто отвечать будет?
— Не загонят. Пусть попробуют, мы им тогда…
Невзирая на угрозы объездчика, мы начали пасти на опушке леса. Коровы не бегали от оводов, ходили спокойно, пощипывая лесную и луговую траву. Было хорошо и нам.
— Эх, если отойдет нам этот лес… — вздохнул Ванька. — Жизнь!
— Раз на то пошло, знамо отойдет, — сказал я. — 1 Ты гляди, какие бунты в селах идут.
— И пожары, — добавил Ванька.
Про пожары он сказал не зря. Каждую ночь то в одной, то в другой стороне полыхают зарева. Вчера после ужина мы играли с девками возле Гагариной мельницы. Вдруг Степка крикнул:
— Ребя, гляди!
За кокшайской горой сначала медленно, будто месяц всходил, затем все ярче выступало зарево. Вот уже осветило оно гору, небо над ней стало кровавое, где‑то глухо ударили в набат. Не успело угаснуть это зарево, как вспыхнуло новое, левее. Оно взметнулось сразу, над ним мы увидели небольшую тучку.
— Полыхает! — произнес кто‑то.
Прижавшись к мельнице, мы чуть дышали. Нас объял смешанный с радостью страх. Мы говорили шепотом. Каждый ждал: вот–вот появится такое же зарево над имением нашей барыни, над имением Шторха, Владыкина, Климова.
— Третье! — воскликнул Костя.
Новое зарево повисло в воздухе в противоположной стороне, верст за пятнадцать. Стали прикидывать, что горит — село Неждаевка или хутор?
