Утро тихое, не жаркое. Жар наступит потом. Звон все продолжается. Кокшайский колокол звонит густо. Село это мне отчетливо видно. Оно в два раза больше нашего. Церковь там красная, каменная, колокольня высокая. Наша церковь деревянная, синяя, колокольня шестиугольная, словно карандаш.
Дойдя до следующей межи, я остановился. Дальше коров нельзя пускать. Если захватит Косорукий, не успеешь согнать. Я оперся на дубинку. Взяла дрема. Вчера слишком долго был на улице. Задумался о Насте. Обидно мне. Сначала подумал, что она просто осерчала за что‑то. Спросил. Она усмехнулась. Начал играть на дудках. Играю, а сам слежу за ней. Около нее увивается Макарка Гагарин. Девки попросили сыграть «Барыню». Настя плясала. Плясали и другие. А я все играл и играл, и все поглядывал на нее. Они с Макаркой стоят, шепчутся. Вот незаметно отошли и скрылись. Сердце у меня оборвалось. «Ага! С богатеевым сыном? Пес с тобой!» И еще сильнее принялся играть. Дудки голосистые, рожок звучный, сам я будто пьянею. Плясал Ванька, плясали Степка, Павлушка. Насти с Макаркой долго не было. Когда вернулись, я не заметил. Только услышал Макаркин смех. Макарка держал Настю за руку.
Уже губы болят от игры, за ушами трещит, а я — как взбесился. Просят меня или нет, все играю. Вижу, выходит на «Барыню» Оля. Прошлась, остановилась, Насте знак подала. Вот и Настя вышла. Топнула раз, хотела топнуть другой, да и не успела. Я так дунул, что все засмеялись.
— Ты что? — растерянно спросила она.
— Дудки разладились.
— Наладь!
— Видно, совсем разладились. Одна в лес, другая в степь, — сердито сказал я, встал и быстро ушел.
Почти до утра не спал, злился и на себя, и на нее, и на всех. Нет, не стану для нее играть. Пусть Макарка играет…
— Э–э-эй! — донесся до меня крик дяди Федора.
Я очнулся. На дрожках Вскачу, мчался Косорукий.
Торопливо, как в лесу, начал я заворачивать коров. На подмогу прибежал Ванька. Косорукий все ближе. Он нахлестывает лошадь. Надо согнать, чтобы не захватил. Но, как на зло, проклятая Бурлачиха метнулась в обнос, схватила сноп и потащила за собой. Выдернув прядь, она растрепала сноп и, как воровка, помчалась в стадо. Я наскоро подобрал сноп, принялся оправлять крестец. Коровы забежали на грань. К грани уже подъезжал и Косорукий. Мы и с грани согнали коров на свое поле. Дядя Федор пошел навстречу Косорукому. Лицо у дяди Федора испуганное.
— Это кто вам разрешил тут пасти? — круто остановил Косорукий серую кобылу. — Ну‑ка, старик, подойди!
— Иду, иду, — проговорил дядя Федор. — Отчего к доброму человеку не подойти.
— Кто тебе, старому дураку, разрешил на барских загонах стадо пасти?
— Здорово, Иван, здорово, — тихо проговорил дядя Федор, снимая картуз.
— Что–о?! — взревел Косорукий.
— Говорю, как, сынок, поживаешь?
— Какой я тебе, старый пес, сынок?
— Так, так. Кричать приехал? Брехать? У нас тут своя собака есть. Аль стравить вас с Полканом?
Что–о? — даже позеленел Косорукий. — Это ты кому такие слова говоришь? Это кто, по–твоему, пес, а?
— Да ты. Ты и есть пес. Я — старый пес, а ты — молодой. Вот и брешем в чистом поле. Коровы вон слушают нас. Они, коровы, дуры…
— Ты не дури, не дури. Кто вам разрешил тут пасти?
— Ежели бы разрешили, ты бы не приехал.
— А знаешь, что за самовольство бывает?
— Как же, наслышаны. Теперь только и делов у начальства — аль мужиков в волости пороть, аль в арестански роты. Скоро, видно, совсем петлю на шею да за веревку точило — и в речку. Вот господам‑то рай будет…
У дяди Федора голос спокойный. Косорукий уже вышел из себя, а наш старик будто только начал говорить. А мы знаем, каков дядя Федор, если рассердится. Видимо, его спокойный голос совсем взбесил Косорукого. Снова осыпал он старика градом отборной матерщины. Слова так и летели, будто грязь из‑под колес. Стал терять терпенье и дядя Федор.
— Вот что, — сдержанно начал он, — ты не бреши, холопья твоя душа, че–орт. И так ты богом наказан от рожденья. Поезжай к себе. Коров на барском поле ты не захватил?
— Как не захватил? Что ты мне в глаза брешешь?
— Пес у нас есть брехать, а я человек. И ты тоже человек, хотя нагульный, от покойного барина. Уезжай, отвяжись от греха. Приедешь в село к Матане — парни ноги тебе поломают. Совсем калекой станешь. И Матаня тебя с печки спихнет.
— Ты Матаню не тронь. Я тебе про барские поля...
— Нынче барские, а завтра наши, — перебил старик.
— Как ваши? Чьи ваши? — осекся Косорукий.
— А ты не слыхал, что Дума постановила? Все земли от господ передать мужикам за самую малую плату, чтобы этой платы хватило господам до смерти промаяться. Ты теперь к мужику ластись. Самому пахать придется. Соху готовь, на Матане женись. Будет с ней блудить без закону.
Косорукий молчал, ошарашенный. Вдруг он сел на дрожки, повернул лошадь, дернул было, но остановился. Полуобернувшись, разъяренно прокричал, грозя кнутом:
— Это ты какие тут речи говоришь? Это ты тоже из бунтовщиков? Держись, соб–бака! Сейчас нашлю на тебя стражников. Они тебя выпорют…
— Выпорют? — переспросил дядя Федор. Мигнув мне и Ваньке, он кивнул на лошадь.
Мы догадались. Быстро зашли с обеих сторон серой кобылы.
— Высекут? Меня? На старости лет? — и старик начал складывать свою страшную плеть вдвое.
— Ты что? — хрипло спросил объездчик.
— Просил тебя, сволоча, ехать добром, а ты меня стражниками? Ну‑ка!
Косорукий не успел опомниться, как одновременно ударили три плети: две — по лошади и одна, вдвое сложенная, по его спине.
— Гони, крапива!
Лошадь взвилась на дыбы, Косорукий вскрикнул и пригнулся, уцепившись за передок дрожек. Лошадь мчала его межой, затем свернула на жнивье, а он все сидел, нагнувшись, словно еще ожидая ударов.
— Ну! — крикнул нам дядя Федор. — Теперь давай па стойло. Давай скорей! Там неподалеку наши мужики яровые косят. В обиду не дадут.
Не жалея ни себя, ни коров, мы бегом прогнали стадо в степь, на стойло. Дав им отдышаться и прокашляться. от пыли, пустили их к воде. Дядя Федор отправился к мужикам. Скоро коровы полегли. Усевшись на бугорке, мы тревожно следили за барским полем.
Зной усиливался. Сидеть на бугре душно даже нам, привыкшим к жаре, черным от загара. Решили искупаться. Пруд заметно убывал каждый день. Боковые притоки подсохли, покрылись слизью. Купаться можно только возле плотины. Вода теплее щелока.
Пахло гнилью, пометом. В воде кишела всяческая нечисть. Как коровы пьют такую воду? Недаром многие страдают поносом. А брезгливые коровы, при всей своей жажде, едва дотронутся до воды, как уже начинают отфыркиваться.
— Не годится наш водопой, — сказал я Ваньке, вылезая весь в зелени и тине.
— Скоро и такого не будет, — ответил он.
Я вспомнил про хороший пруд возле имения. Там п воды много, и холодная она, вытекает из родников.
— Вот бы где поить наших коров!
— Может, пустят нас? — загадал Ванька.
— Как же, для пастухов, говорят, даже шалаш выстроили.
— Отобьем землю, вот и пруд будет наш, — решительно заявил Ванька.
Мы закурили. Ванька предложил сходить в овраг. Там когда‑то видел он родник и развалины давнишней плотины.
Коровы все до единой лежали. Со стойла они не уйдут. Да и идти им некуда: степь — голым–гола, вдали серый, потрескавшийся пар.
Овраг — как гигантская борозда. В нем теперь совершенно сухо. На дне — камень и песок. Высоко над обрывом — огромное отверстие, промытое весенней водой. В нем свободно уместятся три человека. Ванька первый забрался в эту промоину и скрылся в ней. За ним — Данилка. Я пошел над протоком. Саженей за двадцать нашел сверху выходное отверстие. Этот подземный лабиринт походил на огромную нору невиданного зверя.
Выпачканные землей, вылезли наверх Ванька и Данилка. Лица у них испуганные.
— Чуть не задохлись, — сказал Данилка. — В одном месте — ни взад, ни вперед.
Побродив по оврагу, осмотрев размытую плотину, мы вернулись к стаду. Старика еще не было. Среди коров прыгали галки с раскрытыми от жары клювами.
Набрали сухого помета, заложили в печурку, зажгли. Пахучий дым шел вверх. Мы лежали молча. Глубоко в небе я заметил точку. Это парил коршун. Что он может высмотреть сейчас в степи?
Изредка то один из нас, то другой вставал и смотрел на барские поля.
— Нет, не прискачут стражники! — заключил Ванька. — Косорукий промолчит. Стыдно ему, чай, сказать: пастухи, мол, меня избили.
Из‑за дальнего кургана
Мы не ждали к нам Ивана, —
сложилось у меня. И слова, сначала вразброд, как коровы, затем стройно, как косцы в степи, уже шли сами:
Но приехал в виде буки
Этот самый Косорукий
И давай на нас кричать,
Поминая часто мать.
Косорукий, барский пес.
Кто тебя сюда занес?
Ну, какое тебе дело,
За карман, что ль, твой задело?
Или жалко корм коровам?
Землю отняли у дедов.
Все вам мало, мало все вам.
Так за дедов вступят внуки,
Уезжай‑ка ты отседа,
Уезжай‑ка, Косорукий!
Но он пуще разъярился,
Деда старым псом назвал,
Тут и дед наш рассердился, —
Не на труса ведь напал.
Дед мигнул нам с Ванькой глазом.
Догадались мы тут сразу,
Что не нужно лишних слов
Для помещичьих ослов.
Вмиг мы плети развернули, —
За семь бед — один ответ, —
Мы по лошади хлестнули,
А по нем хлестнул сам дед.
Смирны мы до той поры,
Коль не грянет мщения час.
Не узнать тогда уж нас.
Мы отточим топоры.
Кровь в народе закипела.
Время этому приспело.
Много будет грозной брани.
Не у стада, не на грани,
А в имении самом.
Скоро, скоро будет дело.
Так судьба, видать, велела —
Раздувать везде пожар.
Уничтожить племя бар,
Землю ихнюю забрать,
Безземельных наделить,
Чтобы нам, ребятам, жить!
Я заснул, так и не окончив эту не то басню, не то песню.
