А он сажал Анку в тележку и увозил на каток, где она училась фигурному катанию. Сам ждал ее в тележке, дул на руки, согревался бутылочкой, из тележки не уходил, не мог, надо было часто заводить на морозе старенький мотор.
Анка выбегала из ворот катка, краснощекая, легко запрыгивала в тележку, командовала:
— Вперед!
Иногда Алеша прибегал к катку из школы, успевал застать их, и тогда Анка радовалась. Дядя Сережа, промерзший до сердца, трогал с места.
…Куда же она ускользнула вдруг? В тот вечер не смог он этого выяснить…
Два поезда ушли из города в разные стороны… Побывал и на аэродроме. Самолета на Воронеж не было. На Воронеж, потому что там служил на действительной сын слободского сапожника Смычка по имени Стась, курносый и рыжий. В детстве он катался с Анкой на автотележке до последнего, пока дядя Сережа не остановится у его дома с голубыми ставнями и не скажет: «Ну, Стась, уморился? Слазь!» — а теперь стал музыкантом в военном оркестре, играл на барабане. Подписывал письма — «Стасик» и просил Анку так же называть его, нравилось, воронежские девочки приучили. Недавно он приезжал на похороны своего отца и клялся, что найдет Анку и женится на ней, потому что, где ни бывал, а такой, как она, не видел…
Значит, и Стасик не знал, где Анка… А тогда Алеша подумал, не к нему ли она вдруг подалась, потому что не знал, что думать, и голову потерял…
С аэродрома вернулся в слободку затемно. Тусклыми пятнами горели над улицей фонари, аккуратно разбитые мальчишками через один…
Не сомневался, что подойдет к распоповским воротам и увидит Анку. Она должна ждать его на скамейке, где в последние годы всегда сидел Сергеич, словно этой скамейки напоследок вполне хватало ему для жизни. На скамейке дежурил, пока жена вернется с городского рынка и даст ему рубль. На скамейке по бокам дяди Сережи терпеливо маячили его слободские дружки с забытыми именами: одного звали Бородавка, другого Вышка. Оба сосали потухшие сигареты и давно сжимали свои рубли в грязных кулаках наготове. Потом мчались к магазину, как в атаку. За полночь дядя Сережа приползал домой. Тележку свою он давно разбил — налетел на дуб, подъезжая к слободке, там, где сейчас уже стояли пятиэтажки. Приползал домой и садился на скамейку. Его не могла утянуть отсюда даже Анка.
— Мне здесь нравится! — повторял он, если мог и хотел говорить.
В доме Сергеич чувствовал себя неуютно. «Как в могиле». Уже давно звали его Сергеичем, даже родная жена так звала, тормоша:
— Эй, Сергеич! Налакался?! Лакаголик!
Не дозвавшись, случалось, запирала от него калитку до утра. Другие люди, жалея Сергеича, иногда стучали в нее, кто робко, кто громко — Анна Матвеевна не откликалась…
…Мятый человек спал на скамейке у ворот, сидя под тусклым фонарем.
В тот вечер Алеша потряс его за плечо:
— Сергеич!
Тот приподнял голову, видимо, узнал окрепший басок, спрашивающий:
— Где Анка?
Сергеич бессмысленно смотрел на него.
Алеша дернул калитку и загрохал об нее кулаками так, что во всех дворах вскинулись и залаяли собаки.
Сейчас смешно и неловко вспомнить, но наутро после Анкиного исчезновения Алеша твердо решил, что ему нужно много денег, и он их достанет во что бы то ни стало, недаром же у него слободские корни, слободская хватка. Еще какая! Он же не кто-нибудь, а сын Сучковой! Он всем докажет это…
Ему нужны были деньги!
Никогда еще он не чувствовал, что без них, как без рук. Да что там — без рук! Можно схватить зубами, если рук нет! А без денег как?
Деньги требовались, чтобы спасти Анку.
Ему казалось, что Анка погибает.
Не откладывая, надо было мчаться за ней, ехать, лететь! Куда? Он пока не знал этого, как не знал никто. Но каждый день верилось, что она напишет. Ну, хоть Наде Богме, подруге…
Надо было съездить и привезти ее домой… Вернуть. Если даже она не так далеко — не уложишься в сотню, пожалуй А если далеко? А если сразу не уговоришь вернуться — надо еще и жить где-то там… Там вовсе может так получиться, что и копейки не достанешь… Алеша считал, сколько ему потребуется денег, и все умножал на два, впервые ощущая, что такое — отвечать за кого-то…
Чтобы спасти Анку, он готов был броситься в огонь с головой, отдать жизнь… Это не для красного словца, он не врал. Чего врать-то самому себе? Но еще подстегивало его чувство вины за то, что было непоправимо, и он понимал это тем больше, чем больше болело вот здесь, в груди, где и до сих пор нет-нет да заболит.
Виноват он был в том, что накануне ее бегства они поссорились. Может быть, впервые… И он, уверенный, что они никогда не смогут поссориться, тем более вот так, до разрыва, не выслушал ее, даже не прислушался к ней, ни о чем не спросил… Видно, плохо быть чересчур уверенным: кажется, что прав, а выходит несправедливо…
Из-за чего поссорились? Из-за ерунды в общем… Вспомнишь — улыбнешься. Так громко звучит: из-за будущего. Но, может быть, простительно им было схватиться из-за этого, не старики же…
У него с годами вызрела тихая мечта — стать учителем, и не где-нибудь, а в далекой, маленькой деревне. Может, потому, что из деревни вышел батя и сейчас, под старость, все чаще вспоминал об этом, сидя на своем любимом месте, на крыльце во дворе, горько хмыкая, попыхивая в усы:
— Вышел и не возвернулся… Весь вышел! Пых-пых…
Это было у него вместо ха-ха-ха, вместо смеха.
Верно, от бати жил и в сыне деревенский дух, жила тяга в деревню, кто знает! Может, в этом была своя романтика… Деревня, дети, школа, от крыльца которой он до зари отгребает снег… Еще темно. И тихо, лишь скрипят шаги, его шаги… Но вот-вот затопают маленькие валенки… А может, в нем к окончанию школы просыпалось и крепло неосознанное желание получить под свою ответственность кусочек жизни… Не всем же строить ВАЗы и КамАЗы… И вот он взял и рассказал Анке о деревенской зиме и детских валенках, и это было для нее неожиданным, потому что он ни с кем не делился своим стремлением, которое решением стало: утром надо было нести в институт документы. В их городе было еще два института — сельскохозяйственный и железнодорожного транспорта, а он выбрал педагогический. И не потому, что пединститут считался самым популярным, а сказать точнее — самым доступным. Он выбрал.
Анка пожала плечами, в глазах забегали чертики — светлячки такие, чертиками их называл дядя Сережа — щеки надулись, губы стиснулись, она еле сдерживала смех, поднимавшийся, как на дрожжах, и распиравший ее. Ресницы взлетели, глаза от этих самых чертиков засинели ярче. Он закурил и терпеливо потупился. Пусть смеется! Еще бы, Алешка, богатырского вида парень — и вдруг учитель! Ни разу не говорил об этом… А он в тот миг думал, что правильно делал. Не сразу люди понимают друг друга, даже такие близкие, как они. А они с Анкой были самыми близкими людьми и давно знали, что будут жить вместе… Они выросли вместе, любили друг друга, и любовь их была на всю жизнь.
— Ты серьезно… про деревню? — спросила Анка, перестав пыжиться. — Алеша!
— Я серьезный мужик.
Тогда Анкино лицо пошло красными пятнами — она быстро сердилась и краснела, ничего не умея скрывать.
— Я не поеду в деревню, — сказала она зло.
— Поедешь… — ответил он. — Знаешь, в какую?
— Ни в какую!
— Маленькую, вот такую, — он с улыбкой показал ей кончик пальца. — В самую глухую, где кино — раз в неделю и баню сами топят…
Она вздохнула и замолчала. Он еще подтрунивал, но ее будто и не было. Ладно, сказал он сам себе, образуется, не беда… Побольше бы таких бед!
С утра крутился в институте, не в первый раз рассматривая объявления, заполнившие все стены у лестницы со ступенями из мраморной крошки, ведущими от парадного входа наверх, в пока еще таинственные и немного страшноватые коридоры. Большие, с простыню, объявления были раскрашенные и праздничные, как реклама. С картинками, с фотографиями, с портретами деканов разных факультетов и заведующих разными кафедрами, в большинстве серьезных, даже мрачноватых дядей и тетей.
Но были и другие снимки…
Они запечатлели студентов не только в аудиториях и лабораториях, а и на далеких стройках, в заманчивых спецовках стройотрядовцев, или на стадионах у спортивных снарядов — на земле и в воздухе во время прыжков; и даже на лесной поляне — молодые туристы весело сидели на траве за скатертью-самобранкой, а один, с гитарой, облюбовал пенек…
Сдав документы, Алеша услышал, как его назвали заковыристым словом «абитуриент», и чтобы не очень смущаться и гордиться, снова подумал об Анке, о которой не забывал ни на минуту. Через час они встретятся. Анка что есть силы щелкнет его пальцем по лбу и скажет:
— Упрямый! Как я с тобой буду? Нет, не буду лучше! Слушай, я ведь боюсь тебя!
