Равнодушие ее было притворным, в глубине души она радовалась настойчивому вниманию стольких молодых людей, из которых предстояло выбрать одного–единственного. Все в ней — желания, внезапная умиленность, заставлявшая зарываться лицом в мокрую от слез подушку, — было каким–то смутным, неясным и расплывалось, как силуэт тополя за влажным, запотевшим окном.
По ночам, когда Антонии снились провожавшие ее кавалеры и все ее существо полнилось сладостным ожиданием, в соседней комнате очередной раз появлялся обладатель накидки и старой офицерской фуражки. Он кашлял и что–то бормотал сиплым, простуженным голосом. Томаица встречала его не слишком приветливо, заставляла вернуться на лестницу, обтереть хорошенько ноги, не может, мол, она каждый раз после его визита стирать половичок. Огорченный холодным приемом, распространяя на весь дом отвратительный запах сивухи, он входил в прихожую, громко захлопывая за собой дверь.
Звался этот частый ночной гость Вячеславом Волынским. В прошлом полковник кадетского его императорского величества полка, ныне портовый грузчик. От былого блеска лощеного кавалера, покорявшего женские сердца на шумных гарнизонных балах, остались только накидка да фуражка, которые он ревностно берег как атрибут утерянного достоинства. Желая придать торжественность какому–либо своему шагу, он надевал поверх робы, выпачканной угольной пылью и мазутом, свою некогда великолепную накидку. В ней он выглядел еще более жалким — из–под складок дорогой когда–то материи торчали костлявые плечи, а рыжая борода свалялась, как трава, на которой долго лежал валун. Только детски–голубые глаза остались прежними. Хотя и довелось им увидеть много ужасов и страданий, щуриться над мушкой пистолета, целившего в безоружных людей, они сохранили мальчишескую доверчивость и беззащитность, правда, иногда вытеснявшиеся вспышкой злых огоньков.
Семью Волынский растерял на дорогах бегства. Честь и имущество рухнули в ту бездонную трещину, которая беспощадно рассекла его жизнь.
Он жил в полном одиночестве. По вечерам встречался в корчме с соотечественниками, выгребал из карманов все заработанное днем при разгрузке пароходов и барж, комкал в огромном, грубом, как у мужика, кулачище засаленные эти бумажки и в сердцах швырял на стол…
Пропивалось все, подчистую.
Поручик из его полка, в черной рубахе и бриджах, играл на баяне старинные русские романсы. Пьяные посетители сначала молча слушали пощелкивание костяных пуговиц под пальцами баяниста, потом принимались бить посуду, отплясывать казачка на острых осколках, рвать на себе рубахи и лить слезы.
Ночное безмолвие усиливало каждый звук, и Антония, тщетно пытаясь заснуть, отчетливо слышала за стеной малейший шорох, даже потрескивание горящей свечи.
Гость с трудом стягивал сапог, скрипела кожа, сопротивляясь вцепившимся в нее рукам.
— Не раздевайтесь, господин Волынский. Прошу вас оставить меня в покое… — зная, что дочь не спит, шепотом убеждала его Томаица, но слова все равно разносились по всему дому.
Волынский продолжал раздеваться.
— Уходите, вам говорят. У меня сейчас нет настроения принимать гостей… — повысила она голос. — И мне опротивела вонь…
— Я вам досадный, понимаю, — на ломаном болгарском отвечал он. Простуженный голос скрипел. Антонии даже показалось, что распахнулась дверь в кладовку — та тоже скрипела. — А деньги мои?
— И деньги. Мне все надоело. Ступайте в корчму, пейте, покуда не свалитесь под стол, и поищите другую дуру, которая согласится вас терпеть… Еще не перевелись порядочные люди на свете, я не останусь под этой крышей одна…
— Но я был нежным и ласковым с вами, — переходя на русский, сказал он. — Обидел я вас? Чем?
— Но докатилась я еще до грузчиков. У меня, с вашего позволения, тоже есть гордость!
Гостя задело за живое. Он вскочил, как от пощечины, стул опрокинулся.
— Я не грузчик, дорогая, я офицер армии его величества, я достойный человек. В одиночестве своем я чувствовал вас близкой. Не могу сказать, что я глубоко вас любил, но я привязался к вам. Мне нужна нежность одного только человека в мире… И что же? Я ее теряю?
— Не кричите, разбудите соседей!..
И действительно, окна в домах по соседству засветились одно за другим. Шевельнулись занавески, свет вспыхнул всего на мгновение — ровно на столько, сколько длилось любопытство разбуженных людей, — и улица опять потонула во мраке.
Раздался грохот. Брошенный предмет угодил в пианино, оно застонало всеми своими струнами — сначала глухо и низко, потом звук усилился до крика.
— Помилуйте… Вы в своем уме, господин Волынский?
— Я не грузчик, дорогая моя! У меня была жена, как королевна. Я потерял ее. Родину потерял. Все! Я падший человек, потому что унизился быть с вами. Можете меня презирать за это. Но я вас тоже буду презирать. А моя ненависть жестока!..
Снова заскрипела кожа — Волынский натягивал сапоги. Затем в прихожей раздалось шуршание — гость накинул на плечи свою накидку.
Распахнулась входная дверь, со стороны порта долетели звуки баяна — это играл в корчме бывший поручик. Воды Дуная текли так спокойно и тихо, что было слышно, как дышат мехи баяна, перемежаемые ударами кулаков по столу.
Шаги Вячеслава Волынского затихли в той стороне.
Второй раз настройщик появился у дома Наумовых в морозный зимний день. Постучался. Никто не ответил. Он уж собрался уходить, когда заметил в заиндевевшем, будто облепленном нафталином окне чью–то тень. Дверь открылась с таким шумом, будто была припаяна льдом. В проеме показалась вдова, в ночной сорочке, хотя близился полдень. Поверх сорочки было накинуто пальто, заячий воротник облегал довольно помятую после сна шею. Заметив в руках нежданного посетителя букетик цветов — мелкие желтые шарики на бледно–зеленых стебельках — и картонную коробочку, перевязанную шпагатом, она сплела руки перед грудью и воскликнула:
— Ах, как это мило с вашей стороны, господин Бисеров! Чем я заслужила такое внимание? Заходите, пожалуйста! Милости просим! Извините, ради бога, у нас, беспорядок… Мне безумно неловко, но подождите минутку в прихожей, я слегка приберу…
Бисеров не успел признаться, что пришел не к ней — он вечером уезжает и просто хотел передать Антонии букетик и небольшой подарок ко дню рождения. Ничего больше.
Он стоял и ждал. Разглядывал вешалку, где рядом с поношенным женским платьем висел дорогой куний мех. Посмотрелся в зеркало, вправленное в тяжелую бронзовую раму с гипсовыми цветами — завитушки были темные от пыли. И когда собрался откланяться, не в силах больше дышать спертым воздухом прихожей, перед ним вновь возникла Томаица. Ее прославленные ножки, о которых многие в корчме отзывались с восторгом, выглядели сейчас не слишком привлекательно — сквозь плохо натянутые чулки проступали излучины вен. В этом доме, скованном инеем и затхлостью, единственно радостным было сверкание ее золотых колечек — одно с агатом, другое с рубином. Это сияние передвигалось вместе с рукой, застегивавшей пуговицы шелкового пеньюара, и задержалось у выреза, из которого выглядывали кружева комбинации — такие же тонкие и прозрачные, как узоры инея на окне.
— Пояталуйте, господин Бисеров.
Она указала на свою комнату, где в углу темнели пианино и канделябр. Красные свечи наполовину сгорели, по кованому железу сбегали неровные потеки.
— Благодарю, — сказал гость, не снимая пальто, хотя хозяйка дома протянула за ним руку. — Я на минутку. Если не ошибаюсь, сегодня у вашей дочери день рождения. Я заглянул поздравить ее, вручить мой скромный подарок…
— Крайне мило с вашей стороны… Крайне мило… — Она притворила дверь в свою комнату, потому что оттуда дуло. — К сожалению, Антонии нет. Я отправила ее на рождество к дяде, в Софию. Непросто, знаете ли, содержать взрослую дочь–гимназистку на мизерную вдовью пенсию… Думаю определить ее в одну из столичных гимназий. Так что сейчас придется мне одной любоваться вашим букетом… Какие дивные мимозы! — Она сощурилась, откинула голову. — А ваш презент я передам Антонии, когда она вернется.
— Благодарю. — Бисеров шевельнул пальцами, поправляя перчатйу, пушистая подкладка ласково коснулась руки.
— Как мне приятна ваша любезность! Заходите к нам еще. Может, помузицируете? А можно и просто так — посидим, поболтаем…
— Благодарю, — в третий раз проговорил гость и стал спускаться по обледеневшим ступеням, посыпанным ржавой золой — видимо, угольки еще не остыли, когда их вынули из печи, потому что они глубоко впечатались в синеватый лед.
Бисеров видел, как за узором инея на окне проплыло бледное сияние мимозы: Томаица унесла букет к себе в комнату и сейчас хлопала дверцами буфета в поисках подходящей вазы.
* * *
Антония накануне рано легла и проспала всю ночь глубоким непробудным сном. Откинув одеяло, она посмотрела на часы. Они стояли. Отдернула гардину, выглянула в окно. Светало, но на улице еще не было ни души. Дома прятались в утренней мгле. Где–то кудахтали куры, в порту рокотал буксир.
