Оказалось, что Филя Долгий вновь посылал сватать Катьку Гагарину, но ему на это ни «да», ни «нет». Катьку, слышно, сговорено отдать за Ваньку Павлова, сына маслобойщика.
— Что бы ей за Филю не пойти? — говорю я. — Парень здоровый, а она не такая уж красавица.
— За кривого, дура, не хочет.
— Л ты бы пошла, если бы твоему милому ногу оторвало?
— Хоть без рук, без ног, все бы мой.
Я внимательно посмотрел на решительное лицо этой девки. Да, такая не бросит. Мы распрощались как друзья.
Праздник Успения. Утро солнечное и удивительно свежее. Вчера вечером лил дождь, прибил пыль, очистил воздух. Улицы оживлены. Возле церкви, училища и церковной сторожки — народ. Мать просила, чтобы я сходил в церковь. Собираюсь в мазанке: начистил ботинки ваксой, крепко накрутил обмотки, нарядился в чистую гимнастерку. Чем не парень! Причесался, посмотрелся в зеркало. Сойдет!
Колокол звонит и звонит. Я туго подпоясываюсь, охорашиваюсь.
За мазанкой знакомые голоса; идут мои товарищи. Спрятался за дверь. Смотрю сквозь щель: впереди, чуть пригнувшись, шагает Филя, как жираф. На нем — почти новая гимнастерка, брюки хорошие и обут в сапоги.
— Где солдат окопался? — кричит он хрипловатым голосом. — Гляди, братцы, какой у него блиндаж.
Сзади него — Илюшка, Ванька и еще трое. Все сни вырядились, кто как мог.
— На парад, что ль, собрались? — смеюсь я.
— Смотр в церкви будет, а девичьи глаза — хуже пулеметов.
Ванька хотел что‑то сказать, но закашлялся. Один он не в солдатском, а в своем.
— Зачем штатский? — киваю на него.
— И мы говорили, — зря. Весь вид испортит.
Илюшка смотрит на мои начищенные ботинки, ухмыляется. Одет и обут он, как и я. Ба, да откуда у него вдруг кудри взялись?
— Заходите в окоп, — приглашаю гостей.
Они входят пригнувшись. Я пододвигаю только что сделанные мною скамейку и табуретку. Они садятся, и я рад, что они сели на мои изделия.
— Папиросы есть, — вынимает Филя пачку «Кузьма Крючков». — Угощайтесь.
Беру пачку, смотрю на лихого казака и, кивая на Илюшку, говорю:
— Тут надо написать: «Илья Крючков».
Илюшка поправляет чуб, смеется.
— Чем это ты? — указываю на кудри.
— Они сами вьются.
Мы хохочем. Ванька, задыхаясь, еле выговаривает:
— Вчера… на лампе… калил… гвоздь…
— Ну, ты, дохлый. Сам… гвоздь, — притворно сердится Илюшка.
Затрезвонили. Кое‑кто снял фуражки, перекрестился по привычке.
— Русское воинство, на молитву, ша–агом арш! — скомандовал Филя.
Еще раз принялись охорашиваться. Филя вынул карманное зеркальце, посмотрелся, поправил черную повязку.
— Ничего? — уставился на меня единственным глазом.
— Хорош, Филя, ей–богу, хорош.
Пошли. Филя вышагивал впереди всех величаво, медленно. Узнал ли, что Катьку просватывают? Для нее ведь он так вырядился. Илюшка почти не хромает, а я засунул руку в карман, будто что‑то держу там.
Шли мы в ногу. Особенно четко «дали ногу», входя в ограду. Все уставились на нас, как на заморских зверей.
В церкви только что началась служба. Гуськом прошли серединой церкви. Наше появление вызвало шепот. Сколько пар глаз уставилось! Будто сквозь строй проходили.
Филя победоносно поднял голову, повернул направо и встал как раз напротив девок. Я рядом с ним. Филя волнуется, мнет фуражку. Боковые двери открыты, в церкви светло, весело. Через некоторое время Филя начинает поглядывать в сторону девок. Ему это удобно с левого глаза. И мне хочется посмотреть туда же. Я начинаю молиться, низко нагибаюсь для поклона, а сам нет–нет и взгляну. Девок много, но все больше незнакомые. Видимо, подросли новые за эти годы, и не узнаешь — чьи.
В церкви движение: это вошел помещик Климов с женой. Они пробираются вперед, к алтарю. Там, за перегородкой, около правого клироса, постоянное их место. Сзади них идут два сына в офицерских погонах: старший — подпоручик, младший — прапорщик. Обмундирование с иголочки, вычищенное, выутюженное. Климовские сынки устроились у воинского начальника в канцелярии.
Идти им мимо нас. Я с усмешкой шепчу Филе:
— Не мешало бы честь им отдать.
— Отдадим, придет время, — отвечает Филя.
Глыбой движется Климов. Не пройти ему, если Филя не посторонится. Но Филя, хотя и видит девятипудовое чудовище, а уступить и не думает. Климов задел его плечом, Филя, как бы нечаянно, дал ему сдачи. Оба офицера искоса посмотрели на нас. Ни улыбки на их лицах, ни презрения, — как деревянные.
Пользуясь суматохой, я успел приметить Настю. Она меня тоже увидела и усердно принялась креститься. Усмехнувшись, я последовал ее примеру. Так всю обедню. Едва только сзади какой‑нибудь шум, я, Филя, Илюшка смотрим в сторону девок. Один Ванька ко всему равнодушен, он даже не крестится, а все пытается сдержать кашель.
Служба идет. Мы не обращаем внимания на нее. Голоса священника и дьякона знакомы с детства. Но вот началось поминовение усопших, за ними — «убиенных воинов». Убиенные выделены особо, и священник читает торжественно.
— Об убиенном воине Александре господу богу помолимся, — нараспев тянет священник.
«Санька–кузнечонок», — догадываюсь я.
— Об убиенном воине Петре господу помолимся…
«Пепка. Погиб в Мазурских болотах. Ни в школе, ни на улице никто его не мог побороть. Теперь этот здоровяк утоп. Помолимся о Пепке».
Священник все читал и читал. В церкви уже всхлипы, вздохи. Вот пошли «убиенные» из соседних деревень. Такие же молодые, как и мы.
В наступившей потом тишине, еле–еле слышно затянул хор «Со святыми упокой», и в церкви уже не одно тронутое сердце прорвалось в плаче.
Вот о нас так же мог прочитать священник. Когда начался молебен о здравии царствующего дома, мы молча переглянулись и, не сговариваясь, четко зашагали из церкви. Впереди — Филя Долгий, за ним — я.
Долго я убеждал старосту, что нужна подвода в город, что поеду хлопотать о пенсии себе и товарищам, что Ваньку нужно показать врачу; упрямый староста ссылался на рабочее время и советовал запрячь нашу Карюху в счет очереди. До города сорок верст, а на Карюхе — только горшки продавать. Пугал старосту всячески: смертью Ваньки, жалобой старшине, — ничто не помогало.
— Хорошо! Пойду и напишу в полк командиру, как ты издеваешься над воинами. После не пеняй, — отвернулся от него.
— Постой, куда? — испугался он. — Погодь чуток. За день обернешь?
— Запоздаю. Ночую в Горсткине.
Утром рано подвода была уже готова. Постелили соломы, положили Ваньку, усадили его мать и тихо тронулись.
В дороге Ванька то вставал, то ложился, кашель Сил и бил его. Довезем ли?
К обеду приехали в город. Широкий двор больницы. В приемной обдало меня знакомым запахом йодоформа.
Дежурной сестре сказал, что привез умирающего, раненного в грудь. Сестра обещала выслать санитаров с носилками.
Я вернулся к подводе. Ванька сидел и был даже весел. Я ему наказал, как только выйдут с носилками, лечь и стонать.
— Иначе не положат в больницу. Без тебя много.
К моей радости, Ваньку оставили в больнице. Ванькина мать залилась слезами, а я принялся уговаривать ее, что тут ему будет лучше. Впрочем, плакала она не так уж долго. Наши матери теперь долго не плачут: слишком много пролито за эти годы слез. Предупредив Ванькину мать, чтобы пришла к воинскому присутствию, мы тронулись со двора.
По скрипучей лестнице вошел я на второй этаж воинского присутствия. Запах портянок, кухни, табака и карболки. Вверх и вниз сходят люди; кто пришел на переосвидетельствование, кто хлопочет о пенсии; солдатки — видимо, с жалобой о невыдаче пособия.
Не скоро нашел «стол пенсий». «Стол призыва» найти было легче. К нему дорога шире. В углу за столом — два писаря, мордастые, здоровые. Им бы только со штыком «за веру и царя», а они тут. Один из них нехотя принял мои заявления.
— Надо всем лично подавать, — сказал он не глядя.
Мне на это хотелось ответить, что он — жирная свинья, не нюхал пороху, что его работу с успехом выполнил бы и я, но промолвил вежливо:
— Мои товарищи больны. Одного сейчас в больницу положили. Видимо, умрет.
— Хорошо, — сказал писарь.
Что хорошо? Ванька умрет — хорошо? Эх, морда! Он просмотрел заявления, свидетельства о ранениях и передал их второму. Только сейчас рассмотрел я, что у второго посеребренные погоны. Прочитав, он уставился на меня пытливыми глазами из‑под очков.
— Куда ранен?
Я показал руку.
— Разрывной?
— Осколком, господин военный чиновник!
Видимо, я неправильно его титуловал. Помедлив, он сердито крикнул, не глядя на меня, а обращаясь к стоявшим кругом инвалидам:
— Что вас, — то в руку, то в ногу? Нарочно подставляете? Самострелы!
