Она ползала, обхватывала его ноги, прижималась к пропыленным ботинкам и вот уже склонила голову к нему на колени, продолжая причитать.
Но Гришка попрежнему сидел, только плечи еще сильнее поднимались. И вот уже взяла она его окровавленные руки, целовала их.
Сначала всхлипывания, затем тихий плач, затем рев раздались вокруг меня. Это заголосили, не выдержав, наши бабы. Горячие, тугие клещи схватили меня за горло, и непрошенные слезы застлали глаза. И я, солдат, не однажды видевший смерть, тоже плакал. Мне не было стыдно. И никому не было стыдно.
Два грамотея — отец и я — сидим в амбаре. У меня на коленях давнишняя, старая тетрадь отца. В нее он записывает приход и расход. Страницы, где записан расход, давным–давно обогнали страницы прихода, так что левая сторона пуста. Удивительно ровным почерком, без нажимов, записывает отец все до копейки. Все расходы по хозяйству, в пудах, фунтах, мерах картофеля. Долги у него разнообразные. Вот графа — подати и недоимки, графа — в кредитное товарищество, графа — в лавочку Блохину и Бурушкину, еще графа особая — разным лицам, чужим и родным: кому деньгами, кому рожью, мукой, пшеном и даже чечевицей. Чечевицу брали у Гагары. Долг священнику за что‑то, долг дьякону — брали пуд яблок, еще старому дьякону за поношенные сапоги. В кузницу долг, за пастушшо, за страховку… А это что? Это «необходимые покупки» записаны. Надо купить сбрую, начиная с хомута, колеса, — все четыре, дугу, станок телеги. Еще тут разная посуда, обувка, одежда и прочая, и прочая. Голова у меня закружилась.
Отец взял у меня тетрадь, медленно ее листает, подолгу думает, и видно, что ничего у него не получается. Посмотрев на меня узкими глазами, улыбается и предлагает:
— Понюхаем, сынок?
— Что ж, тятя, только и остается понюхать, — и я киваю ему на сусеки.
Он понимает меня и говорит свое вечное «ничего». Стукает по широкой, толстой от мозолей ладони горлышком пузырька из‑под эссенции и протягивает мне табак. Нюхаем: отец медленно, с отдыхом, а я сразу. И тут же, к великому удовольствию отца, я начинаю чихать.
— Мышей распугаешь, — говорит отец, — будь здоров!
Кладет на счетах, сколько намолотили ржи, записывает, множит на рубли, потом сколько овса, проса. Вычисляет, кому отдать долг, весь или «попросить подождать», а там неотложные подати с недоимками, кредитка, страховка. Лавочникам — не весь долг, упросить можно, попы тоже подождут. Седелку и дугу надо купить обязательно, кузнецу отдать — в другой раз лучше не суйся. И пошло, и пошло…
— А изба? — спрашиваю его.
— Что изба?
— Она же вот–вот придавит нас. Надо ее чинить или новую.
Отец безнадежно вздыхает и даже улыбается. Ви димо, изба ни в какие его планы никогда не входила.
— Корову по боку? — спрашивает он.
— Зачем корову!
— Телку? Ее и так продавать. Она в кредитку замычит.
Отец качает головой и опять, теперь уже один, нюхает и нюхает поспешно. Стало быть, волнуется.
— Пенсию мне будут выдавать, — утешаю его. — Мишке напишу, он писарем в штабе, — поможет. Там на себя где‑нибудь займу, — мне‑то дадут, — вот и сруб.
Отец оживился. Думает: «Слава богу, сын взялся». И уж сам расщедрился:
— Куда ни шло, сынок, две четверти овса при ложу. Изба у нас… до первого ветра, — снесет.
И начались наши мечтания. Домечтались до того, что и телку надо «пихнуть» в избу, а избу поставит нам дядя Федор, брат матери, плотник. Только где готовый сруб подыскать?
Начали гадать, сколько будет стоить новый, если купить на станции, и сколько, если попадется где‑нибудь у мужика. Я пошел дальше. Как ни плоха наша изба, из нее три стены, гляди, выйдет. Поставить на глину.
— Вот и пятистенка у нас, — торжествую я и уже представляю свой дом.
— На глину можно. Глина удержит, — соглашается отец. — Глина, она, сынок…
Но он не договорил. Дверь в амбар распахнулась, и показалось испуганное лицо матери.
— Эй, ты, чего сидишь? Не слышишь, что там идет? — и она указала по направлению к улице.
— Пожар, что ль? — вскочил я первый..
— Похуже, Петя. Скотину на войну забирают. Рев‑то слышишь?
Рев действительно слышен. Я и раньше его слышал, но думал — стадо пригнали.
Идем с матерью домой, отец торопливо запирает амбар и спешит за нами.
— Ведь у нас‑то не отберут? — говорю матери.
— Телка так и ухнет. Я Ваське велела ее на гумно гнать. Вон она, — указала мать.
Телка была не на гумне, а в коноплях, в борозде. Туда загнал ее Васька.
— Что же, даром они отбирают? — спросил я, так как при мне еще не было этого.
— Казенна расценка, — сказала мать, а у самой зуб на зуб не попадает.
Вообще‑то мать боится всякого начальства, а тут даже, как она говорит, «два с ружьями».
— Да не бойся ты! — успокаиваю мать, но меня тоже трясет.
Вдоль улицы ехали две подводы. Сзади к телегам были привязаны несколько коров и телок.
Двое военных, староста, писарь, еще один в штатском и двое понятых шли вдоль изб. Впереди — писарь. В руках у него список.
Останавливались не у каждой избы. Сейчас задержались у Никишиных. Старик вышел босой и сразу начал что‑то кричать, размахивать руками, но со двора уже выводили телку. Ее начал ощупывать незнакомый толстый человек.
— Сколько? — спросил его военный.
Не задумываясь, тот ответил:
— Семнадцать.
Старик снова принялся размахивать руками, кричать. Но военный тихо и ласково ответил ему:
— На войну берем, старина. Солдат надо кормить!
— У меня двое воюют, — прохрипел старик.
— Вот им и пойдет.
— Мне тридцать дает лавочник.
— То лавочник, а то казна.
— Дурак — не отдал! — воскликнул старик со слезой.
— Не умен, выходит, — согласился тот.
И оба военных весело рассмеялись.
Мать стоит в двери и дрожит, будто ее лихорадка треплет. Отец рядом со мной. Он без шапки. Лысина его блестит на солнце.
— Тятька, — шепчу ему, — я буду с ними говорить.
Быстро бегу в мазанку, надеваю на шею косынку, кладу в нее руку.
Вот они все ближе, ближе. Пройдут или остановятся?
— Здорово, солдат, — не доходя, говорит писарь. Я отвечаю. Он кивает на руку: — Болит?
— Да, не заживает.
Еще что‑то хотел он спросить, но уже подошли все. Я смотрю на военных. Один из них унтер, второй — прапорщик.
— Здравствуй, — говорит прапорщик тихо.
— Здравия желаю, ваше благородие, — отвечаю я не спеша.
— Давно с фронта? Что с рукой?
Вынимаю из косынки руку, показываю. В глазах его пробегает не то сочувствие, не то брезгливость.
— У них телка, — вдруг выпаливает староста.
Прапорщик смотрит на старосту, потом опять на меня. И не старосту, а меня спрашивает:
— Это ваша изба?
— Да, наша.
— Как вы в ней живете?
— Я ночую в мазанке, а остальные в сенях.
Плохо живете, воин. У вас есть лишний скот?
У меня ноги задрожали.
— Телушка есть, верно. Только, ваше…
— Самим нужна?
— На избу мы ее хотим продать. Телушка‑то дрянь.
Мать вышла. Лицо у нее синее, губы почернели.
— Господа хорошие, не отбирайте. Люди знают, как живем‑то. Ранетый вот, да на войне трое, да пятый готовится, — сразу выпалила мать.
Офицер удивился и спросил старосту:
— Правда?
— Вся семья — сплошь солдаты, — ответил староста.
— До свиданья, солдат. Поправляйся, — сказал офицер.
Не помня себя от радости, я быстро ответил:
— Спасибо, ваше благородие.
Офицер, отойдя, оглянулся на нашу избу, покачал головой и что‑то стал говорить старосте.
— Вот, мамка, — чуть не кричу я матери, которая все еще дрожит, — чудо‑то какое. Гони телушку во двор. Откармливай, и не будем ждать второй реквизиции.
Я решил, что телушку спасла моя рука. С нежностью вынул я ее из косынки.
Неожиданно подвернулась мне работа. Вот уже несколько дней, как мать и отец ходят на поденную к дьякону — молотить овес. Прибегает мать с тока и, запыхавшись, идет ко мне в мазанку, где я, по примеру Фили, тоже взялся починить иконостас.
— Петя, дьякону снопы возить с поля… Ты бы с Васькой мог? На телегу накладывать сумеешь?
— Лошадь чья? — спросил я, боясь своей Карюхи.
— Дьяконова. Он хотел Селиверстова парня позвать, а я ему и намекни про тебя. Как, можешь?
— Конечно, — обрадовался я.
— Тебе и Ваське по полтиннику. Рупь на день. Мне — семь гривен, отцу — рупь. Это дьякон‑то жалеючи нас. Охотников много. А он по отцу жалеет. Ведь лысый‑то наш дружит с ним, на клиросе, как теленок, мычит. И я дьяконице угождаю, белье стираю. Они вроде благодетели!
Я бросил работу, надел холщовую перчатку, сунул ломоть хлеба в карман и отправился с матерью к «благодетелям». На току у дьякона я этим летом еще ни разу не был.
