У попа, у дьякона и у псаломщика тока рядом. Между ними огромные клади ржаных и овсяных снопов. Особенно много их у попа. У дьякона меньше, у псаломщика совсем мало. Клади попа высокие, как трехэтажные дома, ровно выложенные. Так и хочется оштукатурить их глиной.
Молотьба идет вовсю. У попа гудит конная молотилка, работают человек двадцать, у дьякона — в восемь цепов. Молотить в восемь цепов очень трудно Цепы бьют, словно пулемет.
Возле сарая дьякон осматривает веялку.
Ко мне подходит Дьяконова дочь, красивая белокурая Соня, пристально смотрит на меня, на мою руку и певучим голосом спрашивает:
— Больно было?
— Не совсем, — говорю.
— Скажите, как это получилось?
— Да очень просто: хвать, и нет руки. Ерунда. Соня, вы не волнуйтесь.
Сказав «подождите», Соня убежала. Скоро она вернулась, неся что‑то в фартуке.
— Возьмите, в поле пригодится.
Ба, да тут штук десять яблок! И еще каких! Сахарная бель!
— Спасибо, Соня. Очень много.
— Братишке дайте.
— Всем братьям хватит.
Васька уже подвязал чересседельник, ждет меня ехать. Он не подходит к нам, стесняется Сони.
Мы с ней стоим за кладью. Нас не видит ни се отец, ни молотильщики.
— Спасибо, — еше раз говорю я, рассовывая яблоки по карманам.
Но она не уходит.
Вдруг вижу, она краснеет и, чуть отвернувшись, тихо говорит:
— А не забыли, как мы играли вместе?
Я тоже краснею.
— Да, помню, — срывающимся голосом говорю ей. — Мы с вами… играли, кажется… в жениха и невесту?.. По скольку лет тогда нам было?
— Вам… двенадцать, мне… одиннадцать.
— Вот, Соня, какие мы были глупые. Теперь вы совсем невеста.
— А вы жених.
— Конечно, по годам и я жених, только никчемный, — говорю я, не глядя на нее. — Ну, Соня, надо ехать. Я снопы взялся вам возить.
— Что к нам не зайдете? — спрашивает она.
— Зайду. Давно ученье кончили?
— Только что, этой весной.
— Работать где будете?
— Прошение подала. Учительницей в нашу школу.
— Это хорошо. Попрежнему увлекаетесь книгами?
— Хороших нет.
— У меня кой–какие есть. Зайду, принесу, — обещал я.
Васька окликнул меня. Сели на телегу, сытая лошадь сразу пошла рысью.
Участок поповской земли занимал огромный скат к оврагу. Это самая лучшая земля в поле. Она в общий передел не поступала, а когда отрезали мужикам отруба, ее совсем закрепили за духовенством и по краям поставили столбы с выжженными буквами Ц. 3. — церковная земля.
Возки снопов хватило на восемь дней. Значит, мы с Васькой заработали по четыре рубля. Все же на что‑то я пригоден!
Как‑то шел я переулком из амбара домой. Слышу, кто‑то окликает меня. Голос знакомый, но откуда? Не из сада ли? Сад дьякона через два огорода. Изгородь его заросла вишней, диким виноградом, лопухами, крапивой.
— Соня! — кричу я, увидев ее лицо сквозь заросль.
— Идите сюда! — певуче говорит она. — Книжки захватите.
Я бегу обратно в амбар, наскоро беру из заветного сундучка несколько книг и… уже перемахнул через вал, там огородами, коноплей. Оглянулся — никого. И так ловко нырнул под старые, заросшие крапивой ворота, что даже не обжегся. Как тут хорошо в саду! Сколько еще яблок!
— Что принесли? — схватилась она за книги. — Фенимор Купер! А это? Короленко! Ага, и «Антон Кречет»!
Восторженно, словно девочка, запрыгала она с моими книгами. Стройная такая, чистенькая, румяная. А мне стыдно и боязно. Вдруг придет сюда ее отец или мать.
— Кушайте яблоки, — ввела она меня в небольшой сарайчик. В нем тихо, уютно, стоит убранная кроватка. Окошечко с разноцветными стеклами.
Мне очень хочется яблок, так бы и набросился, но ем медленно, будто яблоки мне не в диво и уже оскомину набили. А она, схватившись за Купера, даже забыла показать мне свои книги.
— Соня, я пойду.
— Чего вдруг? — подняла она на меня голубые испуганные глаза.
— Придет ваш папа, скажет: что это за солдат у моей дочери? Люди увидят, гадость какую‑нибудь выдумают про вас.
— Какую гадость? Не понимаю, что вы говорите.
— Ну, поймите же: вы — девушка образованная, а я кто? Солдат, парень, мужик. Словом, я вам, как это сказать, — некстати.
— Э–э, ерунда. И вы поймите, что мне поговорить не с кем. Подруг у меня нет. Есть тут одна девка, да совсем неграмотная. Хочу ее грамоте обучить.
Вдруг погрозила пальцем и прищурилась.
— А что она мне про вас говорила…
— Что, что? — заранее покраснел я.
— Вот и не скажу. Ничего не скажу… Или после. Знаете что? У папы есть работа. Метрики переписывать. Копии снимать. Я ему посоветовала дать вам. Перепишете?
— Что ж, метрики, так метрики. Писать я могу. Живых там и мертвых. А сейчас идти надо… Нет, нет, Сопя, в другой раз приду, — обещаю ей, видя, как опечалилась она.
«Зачем я ей? — думаю, идя к себе в мазанку. — Скуки ради?»
Старательно вывожу фамилии, имена и годы рождения своих односельчан в книге метрик. На особом листочке записываю время рождения некоторых знакомых девок.
Переписывал я чисто. Почерк легкий, чуть–чуть с завитушками в заглавных буквах.
Дьякон очень доволен моей работой. Платит мне по семьдесят копеек в день. Работы хватит недели на две.
Мать гадает, что она мне купит на базаре за эти деньги. Особенно довольна моей работой Соня. Сказала, что мой почерк лучше, чем ее, и что я угодил дьякону.
Однажды перед вечером, когда я, не торопясь, переписывал прихожан деревни Тучино, ко мне вбежал Илюшка и едва не опрокинул чернильницу на метрики.
— Что тебя, собаки рвали? — испугался я, схватив чернильницу.
— Бросай, пойдем, — прошептал он.
— Куда пойдем?
Плюха всплеснул руками, горестно сморщил лицо и в изнеможении произнес:
— Э–эх! Козулю завтра сватать приедут!
Е)он какое дело‑то! Черт его привязал к этой Козуле! Есть девки получше, посмирнее. Что его волнует? Мельница? Но и та у них пополам с Дериными. Дурак, Илюха, больше ничего.
А не пойти ли и впрямь? Промяться, язык почесать, на людей посмотреть! Ради потехи. Правда, щекотливая штука — сватать! Да еще самим парням. Но… мы же солдаты!
— Что ж, пойдем! — говорю я и закрываю книгу.
Как он обрадовался! На глазах у него слезы выступили.
— Верно ли, что ее кто‑то сватать хочет? — спросил я, когда уже вышли.
— Из Пунцовки. Отрубники, богачи. Три участка земли куплено. Парень на службе еще не был.
Ну, наговорил на свою голову. Куда же с такими тягаться! Чем прельстит невесту хромой идол? Чубом, что ль? Опять гвоздем завил.
— Ничего, — все же решаю утешить Илью, — тот еще молокосос, это раз; Пунцовка — деревня, и там Козуле будет скучно, это два; в своем селе, когда захочешь, и к матери сходишь, это три.
Илюха расцвел. Такие резоны, видимо, ему самому в голову не приходили.
— Эка, ты говоришь‑то как!.. Давай огородной межой. К тетке забежим, хлебанем для смелости!
Тетка его, Степанида, жила недалеко от Козулиных. Когда в избу ввалились два инвалида — хромой да безрукий, — тетка цедила молоко.
— Здорово! — громко и бойко поздоровался Илюха.
— Ох, батюшки, Илюшенька пришел! Кто там с тобой?
Илюха отрекомендовал. И на это тетка охнула.
— Ох, знаю, Аришкин сын.
— И дяди Ивана, — добавил Илюха.
— Ох, знамо, не чужой, — согласилась Степанида. — Молочка парного не хотите ли?
— Нам бы не этого, а от бешеной коровки.
Тут Илюшка прищелкнул пальцами. Окончив цедить, тетка вздохнула, охнула и понесла горшки в погреб. Становилось уже темно. В окно видно было, как наплывала тяжелая, черная дождевая туча. Далеко гудел гром. По дороге проезжали то порожняком, то с возами проса. Что‑то долго пропадала тетка в погребе.
Мы сидели молча. Мне хотелось уйти. Ну его с этим сватовством! Себя сконфузишь. Но какой‑то бес подмывал меня. По правде сказать, и Илюшку было жаль: хоть и дурной, а все же товарищ.
Вошла тетка, снова охнула, поставила на стол черепушку с малосольными огурцами, бутылку самогона, взяла остальные два горшка с молоком и ушла. Илюха принялся хозяйничать. Нашел хлеб, две чайные чашки, налил самогонки. Оглянувшись на окна, быстро выпили. Какие замечательные огурцы! Тут и укроп чувствуется, и мятная трава, и еще что‑то!
Илюшка еще наливает, но у меня уже слегка кружится голова, и я отказываюсь.
— Язык будет заплетаться, Илюша, — говорю. — Дело у нас с тобой не выйдет.
Он опечален. Ему хочется еще выпить для храбрости.
— Боишься, друг? — спрашиваю.
— Да, немножко того.
— Ну, выпьем, только не по всей. Тетке оставь.
Как раз она и вошла. Зажгла лампу, посмотрела па нас, охнула и села на лавку.
