— От святого писания, деда. Оно уму–разуму учит.
— Начитан. И отец твой начитан. Писарем ты будешь, — изрек он, к моему удивлению, — волостным! А этот чей такой? — указал он на Илюшку, проходя к столу.
Тут‑то и взялась тетка Степанида.
— Племянник мой, Давыда Мартынова сынок. Раненый пришел, вчистую.
— А–а, — протянул дед, — на супостатов ходил. Убил хоть одного? — обратился он к Илье.
— За горой не видать… Стреляли, — пробормотал Илья, не зная, что ответить старику.
— Врушную, как? — заинтересовался дед.
— И врушную было, — опять неохотно ответил Илья.
Он ждал, когда же мы начнем сватовство. Я сел рядом с теткой и в упор посмотрел на нее. Она поняла меня и чуть заметно поджала губы. Я догадался, что со сватовством у нее ничего не вышло. Это видно и по лицам Козулиных, особенно матери, которая все еще стояла около шкафа. Видно, мне вплотную надо браться. Но с чего начать?
— Повоевали, дедушка, — обратился я к старику, — горячо приходилось. Мой друг, Илья, скромный, хвастать не любит, а допытайтесь: сколько раз он в атаку ходил? Нет, он сам не скажет, вот я за него скажу. Говорить, что ль, Илья? Эх, краснеешь, как девка! Ну, ругай меня после, а я все равно скажу. Илья, братцы, человек отчаянный. Одиннадцать раз в штыковых боях сражался. Если бы не был он тихим да стыдливым, три «Георгия» звенели бы у него на груди. Ротного из огня вынес, человек двадцать пять пленных захватил. В разведку ходил по своей охоте, а не по наряду. Диву даюсь, как он жив остался, и зло меня берет, почему он такой скромный. Это не человек, а буря в стоячих водах! — воскликнул я со всем ни к чему. — А характер у него веселый, хитрости с наперсток нет. Вернулись мы, он сразу за хозяйство. Успел избу оштукатурить, сбрую починить, сапожному ремеслу за три дня выучился. К домашности у него бо–ольшая прилежность!
— Это хорошо, — проговорил дед, посмотрев на моего хромого друга, у которого чуб закрыл весь лоб.
— О–ох, золотой человек Илюшенька наш, — подхватила тетка, — весь в отца. И невесту, о–ох, золотую бы ему.
— Дядя Василий, что молчишь? — сразу обратился я к хозяину. — Говори! И ты, тетка Меланья…
— Говорили, — промолвила Меланья.
— А я не слыхал. За кого другого совести не хватило бы прийти к вам, а за друга ручаюсь. Это будет такой зять, какого в трех губерниях не сыскать.
Наконец‑то я выговорил. Снова дрожь прохватила меня. Что‑то они на это скажут? Лица каменные. Только сноха все еще тихонько усмехается, но ведь она такая смешливая по натуре. Василий колол шилом в шлею, дратву держал в зубах, Меланья села на лавку, а Степанида завела глаза под лоб.
— Дядя Василий, бросай шлею, давай наденем хомут на Илью.
— Как мать хочет, — кивнул он на Меланью. — Бабам виднее. Говорили тут.
— Еще поговорим, — догадался я, какой у них тут был разговор. — Это дело сурьезное, и можно сказать, по гроб жизни. Давайте со всех сторон, без ошибки. Илье очень нравится… — чуть не сказал я «Козуля», не запнулся, — по уши влюбился в вашу Таньку. И она его, ей–богу… Сейчас шли к вам, они с Нюркой навстречу. Танька и шепчет Нюрке: «Глянь, Илюха мой идет!» — И голос у нее ласковый. Ей–богу, хороша будет пара.
Говорю–говорю, а сам думаю: какие же еще доблести найти в моем друге? Может, пенсией их прельстить?
За окном внезапно блеснула молния, раскатисто грянул гром. Подул ветер, зашумел ветлами.
— Дождь! — сказал дед. — На току все прибрано?
— Все, — спокойно ответил Василий.
Разговор сам собой перешел на хозяйство. Про нас как будто забыли. Я взглянул на Илюшку. Он совсем понурил голову.
— Таньке пора бы домой, — проговорила Меланья, взглянув в окно. — И самим спать.
Хотя это было намеком, чтобы мы уходили, но я сделал вид, будто не понял. Выждав еще немного, я громко, уже без шуток, но с робостью в голосе спросил:
— Что ж, давайте говорить прямо. Дело добровольное, сердечное. Илья, вот он, весь тут, дочь вашу вы знаете. Конечно, вы богаче, чем Илья, да дело не в богатстве. Говорите — и запой. Свадьбу хоть на престольный праздник, хоть на Покров. Да или нет? Давайте нам ответ.
Тогда Василий отложил шлею. Вопрос был поставлен всерьез. Свернув цыгарку, он закурил, подумал, взглянул на Меланью и, нахмурив брови, ответил так:
— Не можем мы о свадьбе думать в такое время. Народ гонят и гонят. Чем кончится, бог знает. И девка у нас не думает о замужестве. Пусть погуляет. Какая теперь свадьба, если нет ничего? Перед гостями стыд. Петра вон тревожат в город. Видать, тоже возьмут. Кто работать будет? Мать прихварывает. Дед не работник. Нет, сваты, не обессудьте, — заключил Василий.
— А ты, тетка Меланья, что скажешь? — обратился я к ней, догадавшись, что дело тут решенное. Все, о чем говорил Василий, пустяки. Просто не хотят за Илью отдать.
— Я мужу не перечу. Сама я больная, за ребятами ходить некому. Погодим со свадьбой.
Но мне все же не хотелось, чтобы нам так прямо отказали. Больше всего я обиделся за самого себя. Будто не Илье отказали, а мне. Илюшка молчал. Что он мог в таком случае сказать?
— Может, еще подумаете? — говорю я.
— Подумать? — переспросил Василий. — Что же, подумать всегда можно.
Дед тоже молчал. Умный старик. Впрочем, какое ему дело!
— Дождь, кажись, перестал? — взглянул я в окно. — Ну, Илья, и ты, тетка Степанида, пойдемте: Такое дело сразу не делается. А время, верно, горячее. До свиданья, хозяева. Надумаете, дадите знать.
Вперед пошел Илюшка, за ним тетка, а потом я. Лицо мое горело от стыда.
— Заходи покалякать, забавник! — крикнул мне дед.
— Обязательно зайду. Будь здоров.
Вышедшая вслед за мною в сени сноха дотронулась до моего плеча и в темноте прошептала:
— Больше не ходи сватать за него. Не отдадут.
— Я ему говорил, — тихо ответил я снохе. — Привязался, черт: иди да иди.
У мазанки догнал Илью. Он хромал еще сильнее. Я ударил его по плечу и с горечью, со злобой спросил:
— Кому же ты башмаки‑то чинил, дурак хромой?
Ничего Илюха не ответил.
…Места не нахожу себе. Такая тоска. Пойти бы, что ль, куда? Ванька все еще в больнице, Павлушки нет, Филя Долгий не такой уж близкий товарищ, а Илюха? С ним, кроме как о девках, и говорить не о чем. По правде говоря, я был рад, что так случилось у Козулиных.
Мать, видя мою грусть, нет–нет, да и посмотрит на меня. И так посмотрит, что сердце сжимается от боли. Она жалеет меня молча.
Отправился в поле. Побывал в Варюшином овраге, межами и отрубными участками прошел к лесу — Дубровкам. Как знакомы все эти места! Сколько раз шагал я тут за стадом, сколько избил лаптей! Давно это было и будто вчера. Вот степь… Где степь? Нет ее! Она разрезана на участки. Раскуплена, распахана, заселена хуторами. И Дубровки не те. Тоже разрезаны, куплены богатыми мужиками, спилены па дрова. Глядеть страшно, как изуродован лес. Все, что раньше заслонялось дубами, теперь оголено. Кое–где маячат невесть почему оставленные дуб или осина.
Лишь у кромки леса нашел я небольшую полянку степи с засохшей травой. Сюда мы пригоняли коров на утреннюю лежку. А вон моя «печурка», где когда‑то хранил я свои книги и тетради. Она совсем обвалилась.
Теперь и стадо не то. Отрубники пасут отдельно, общинники особо. Все пошло в разные стороны. Раскололись мужики. Отрубники, участники, общинники. Вон торчат по полям хутора. Скучно смотреть на них. Какая тоска жить одиноко! А что тут зимой? Выйти некуда. Вместо соседей — поля, занесенные непролазным снегом. Все сидят дома, ребятишки растут неучами. Дичает народ, волки друг другу.
Возвращаясь, я решил заглянуть к Ванькиной матери, навестить ее, узнать, что слышно о Ваньке.
— Здравствуй, тетка Матрена, — вошел я в избу.
— Вот спасибо‑то, Петя пришел. От Вани весточку привезли.
В коротенькой записке полуграмотно, — едва–едва понять, — Ванька сообщал, что ему «чуток полехше», только голосом ослаб и «по суставам» тоже ослаб. «А вопче ничаво»… Это «вопче ничаво» мать‑то и обрадовало.
— Выздоровеет, — говорю я Матрене, — скоро увидим его. Поеду на комиссию, зайду к нему.
— К нам‑то что редко стал заходить? Аль без Ваньки не к кому?
— Оно и так. Да все некогда. Тоска вот какая‑то напала на меня.
— Тоска–а? — удивилась Матрена. — Ой, сынок родимый, аль ты вдова, аль безродная сирота?
Матрена задумалась. Чудно! Молодой солдат, парень, и вдруг тоска.
— От безделья, Петя, она у тебя.
— Сам не знаю, тетка.
Она села рядом, пристально посмотрела на меня. И я только сейчас, вблизи, рассмотрел ее глаза и лицо. Красивая, видно, была в девках. Черты лица правильные, глаза яркие, чистые. И что‑то нежное, материнское, во взгляде.
— Эх, Петенька, таких молодых вас и покалечило.
