— Ванька, это дело серьезное. Катька была просватана за Филю, — это раз; он вернулся с фронта злой, как зверь, — это два; а в–третьих, он на тебя еще больше зол, как и все инвалиды: сознайся, что никакой у тебя грыжи нет.
— Ей–богу, есть, — испугался Ванька. — Хошь покажу?
— Поглядел бы, да сейчас не видно.
— От натуги она. Давило на маслобойке поднимал.
— Остерегайся Фили. А мне скажи прямо, я промолчу: сколь подсунули воинскому?
Ванька вздохнул и не ответил, потом подошел ближе и, держась за телегу, умоляюще проговорил:
— Петя, будь друг, постой за меня. Что тебе надо, все дам. Хошь, налью бидон подсолнечного масла?
— Хочу, — сказал я. — А за что?
— Тебя уважают ребята–инвалиды. Скажи им, что, мол, ты сам видел у меня грыжу, — и все. Ладно? Тебе это ничего не стоит.
— Пустяк один. Скажу — с целый горшок.
— Хоть с чугун, только замолви. Дай еще папироску. Куплю, пачку отдам.
Я еще дал ему папироску.
— Так на запое будешь? А на свадьбу и мать–отца твоих позовем. Вы нам дальние родные: твой и мой деды двоюродные братья были.
— Зови, коль родные.
— Вот хорошо! — обрадовался Ванька. — И еще у меня просьба: песню сочини про меня хорошую и на запое при всех прочитай.
Это задача не легкая! Но как он ластится ко мне!
— Сочинить можно, — говорю ему. — Только чем вот тебя похвалить? Может, про грыжу что‑нибудь?
— Нет–нет, вроде про красоту. Вроде, какие мы с Катькой хорошие! Да ты знаешь. Приври чуток.
— И все за один бидон масла?
— То — плата особая.
— Если особая, дело другое.
Мы подъезжаем к березнику, про который издавна ходит худая слава. Отец, когда мы выехали, сказал:
— Беспременно надо с людьми держаться. Слышь, пошаливают в березнике. Дезертиры, говорят, в кусты набились.
Мужики громко, подбадривая самих себя, начинают перекликаться, но каждый идет к своей телеге. Идет и мой отец. Ванька на прощанье спрашивает еще раз — буду ли на запое, я киваю. Он уходит, вернее, бежит, да так, что его и на лошади не догнать. Какая там у него грыжа!
— Петя, топор мы не потеряли? — спрашивает отец и ищет сзади топор.
Мне смешно. Эдакое тяжелое орудие! Но отец отыскал топор, даже потрогал острие. А топором этим только мокрую глину рубить.
— Тятя, положи‑ка ты топор на место. Страшно.
— Что страшно, сынок?
— Вдруг он выстрелит! Лошадь напугается.
Отец кладет топор ко мне на колени.
— Держи‑ка, сынок, в случае чего…
Въехали в березняк. Тьма. И во тьме в лесу четко слышно движение обоза. Говор, скрип колес, дыхание лошадей. Лошади настороженно храпят.
— Пошел, пошел! — кричат сзади для храбрости, для острастки, и гулкое эхо раскатывается по лесу.
Когда выехали опять в поле и лес остался позади, — загадочный и немой, — отец вздохнул и первым делом вынул свою табакерку, понюхал, весело крякнул.
— Что, тятя, молитву, небось, читал?
— Береженого бог бережет, — сказал он.
Я спрыгнул с телеги и чуть не упал, — отсидел ноги. Ехали теперь широкой дорогой вдоль столбов. На фоне зари — тени зданий возле станции. Слышны гудки паровоза. Вот и полотно железной дороги, одинокая будка. Рядом с ней переезд. Шлагбаум открыт. Мужики торопят лошадей, чтобы скорее переехать через полотно. Скоро и наша очередь. Отец нахлестывает Карюху, но она шагу не прибавляет. Вдруг шлагбаум, похожий на верею колодца, дрогнув, начинает опускаться.
— Поезд, поезд! — закричали впереди.
Поезд был еще далеко, но мужики уже прикрыли лошадям глаза, некоторые подводы свернули в сторону. Прикрыл глаза Карюхе своим картузом и отец. Стоит, насторожившись, и, как бы оправдываясь, говорит:
— Она, дура, метнется, ось сломает.
Скоро, сверкая огнями, показался санитарный поезд.
Отец, увидев кресты на стенках вагонов, трижды «осенился», а Карюха стоит себе как ни в чем не бывало. Над ней хоть гром трахни или снаряд разорвись, — все равно.
Поезд, мерно грохоча, как гигантская веялка, скрылся, хищно мелькнул за поворотом красным огоньком и ушел вдаль, к Пензе.
Скрипя, поднялся шлагбаум, и подводы, торопясь, тронулись через переезд.
Взошло солнце и сразу осветило все, что было покрыто туманом, находилось во тьме. В крайних дворах поселка голосисто пели петухи…
Въехали в огромное базарное село. Не успели добраться до половины улицы, как со всех сторон невесть откуда к нам нахлынули люди.
— Что везете? — слышалось то возле одной, то возле другой подводы. — Почем?
Среди скупщиков было много военных. Один подошел к нам, ощупал воз, спросил отца:
— Почем отдашь, старик?
— Как на базаре, родимый.
— Там рубль сорок. Даю полтора.
Отец закряхтел. Эх, как бы не обманули?
— Нет, я на базар отвезу.
Некоторые уже остановились, торгуются. Пронырливо шныряли и штатские, скупщики оптовых лабазных купцов. Кое–где начались пререкания между ними и военными. Еще подошел к нам в поддевке юркий, остробородый.
— Овес, что ль? Развяжи, — и он уже запускает руку в воз.
Его за руку берет военный и чуть не отталкивает.
— Я закупил.
— Закупил, да не купил? Почем?
— Два целковых, — говорю я наобум.
— Рупь семьдесят хочешь?
Эге, вон что! Значит, овес подорожал. Нет, надо везти на базар.
Кто‑то из расторопных мужиков сбегал на базар, узнал цену. Цена разная, но не выше двух рублей пуд.
А военный снова вернулся.
— Ну, солдат, для армии продавай, а не мародерам. Раненый?
— Так точно, господин унтер, — ответил я. — Продать можно. Цену говорите сразу, чтобы не торговаться.
— Рубль шестьдесят.
— Прибавляйте пятнадцать копеек и говорите, куда везти.
— Ехать недалеко, прибавлю еще гривенник.
И весь наш обоз рассыпался — кто куда. Пока ждали очереди у амбара военного интендантства, пока ссыпали, утро разгулялось. Отец принес в платке кучу денежных марок, связанных в стопки. Начиная с желтых — копеечных, на которых портрет Петра Первого, и кончая десятикопеечными с Николаем Вторым. Считать их — обоим хватит на два дня.
Порожняком едем на базар. Уже открылись лавки, ларьки, снуют бабы с бутылками.
— Хмельного квасу, квасу! — выкликают они сонными голосами.
Посреди базара наглухо огорожен пруд, а в нем ключевой родник. Ключ очень сильный, и вода из пруда стекает в три огромные, соединенные лунками, колоды. Возле них, обросших зеленой слизью, трязь, топь. И гуси, гуси! Целые стада. Так и лезут под телеги, под ноги лошадям, копаются в овсяной розвязи. Много тут для них корма. Но и сами нередко попадают в чей‑либо мешок.
Пьют лошади, увязая ногами в тине, и тут же рядом, припав грудью на край колоды, пьют хозяева.
Отец пил, сняв картуз. Лысина его блестела на солнце. Чмокнув копытами, напившаяся Карюха выбралась из топи, и отец повел ее туда, где останавливался народ.
Подводы все ехали и ехали — порожняком и с хлебом. Из трактира слышались уже пьяные крики, звуки граммофона. Вокруг торговались, хлопали по рукам, пьяно кричали. Баба несла на базар солдатские штаны и ботинки. Собаку, потерявшую хозяина, гоняли от подводы к подводе. В кузницах — стук и грохот. Привезли готовые колеса, оси, дуги. Теснее становилось на базаре. Пиликнула гармонь, раздался припев и смолк. Видно, хватил гармонист, да маловато. Девок, сколько девок! Ходят гурьбой, грызут семечки, смеются. Два пьяных. Один несет арбуз, другой четверть с бражкой. Подошли к чьей‑то телеге и — хрясь арбузом, только зерна. Как искры, в стороны да лошадь вздрогнула. Тут же пьют из горлышка и закусывают арбузом.
Идет ватага ребят. Видимо, очередные рекруты. Шумно и озорно толкают встречных девок. Врываются в кучу молодых солдаток. Смех, визг и притворная ругань.
Наконец‑то идет мой отец. И не один — опять с Госпомилом. Они несут по большому арбузу и по половинке пирога. По глазам видно, что отец уже хлебнул. Идут, о чем‑то весело разговаривая. Отец раскраснелся, хотя и без того он красный, а Госпомил посинел.
— Петя, проголодался?
— Долго ты там пропадал.
— Мы сейчас живо. Держи арбуз. Ну, кум, — обратился он к Госпомилу, хотя тот никогда кумом ему и не был, — давай расстилаться вот тут.
Отец бросил под телегу соломы и сел на корточки. Госпомил тоже присел, а затем и лег. Карюха мерно жевала овес.
— Садись, сынок. Ну‑ка, кум, давай твою почнем, — мигнул отец Госпомилу.
— Господи, благослови и помилуй, — перекрестился Василий и вынул из кармана бутылку.
Отец наливает полную чашку и дает мне первому.
— А сами? — говорю я.
— Мы, сынок, как тебе видать, согрешили чуток, греши ты.
— Если так, ладно. За отпущение ваших грехов!
Хорошо закусывать сладким арбузом эту пахучую жидкость. Дешевая колбаса, белый пирог–калач. Отличные калачи пекут у нас в Пензенской губернии, нигде таких еще не встречал. Пышные. Сожмешь пирог, хоть в карман клади, отпустил — опять гора–горой.
