И вот эта история с деньгами. Лена отправилась в магазин, с явным намерением поставить там всех на место. Она умеет разговаривать с магазинной публикой, выматывая им жилы неутомимой вежливостью, и знанием своих прав. Вернулась она минут через пятнадцать, пребывая в явном смущении. Оказалось вот что. Идея Алексеевна хотела в приобрести в булочной упаковку крекеров стоимостью в двадцать четыре рубля при помощи бумажки достоинством в десять рублей.
— Мне даже неудобно было перед ней. — Сказала Лена, имея в виду продавщицу. — Говорит, раз пять объясняла вашей бабушке в чем дело, она свое.
Мы растеряно косились на дверь маминой комнаты. Там было тихо, но чувствовалось, что там ждут результатов расследования. Последовал на удивление тяжелый разговор. Пришлось начинать с ужимок, вроде того, что за последнее время деньги так часто менялись, что и молодому человеку немудрено запутаться, а не то что… Я по–смотрел в глаза мамы и понял, что она не верит ни одному моему слову. Она перевела взгляд на Лену, та тоже залопотала что–то в том же роде. Очень неприятно, но приходиться признать, что продавщица была права.
— Хорошо. — Сказала Идея Алексеевна. — Разобрались. Спасибо.
Дурацкое положение: точно знаешь, что не виноват, но одновременно все же и несомненный предатель. Сколько раз бывало раньше: я приполз домой под утро, нару–шая данное накануне обещание «больше никогда, никогда», гримасничая лезу цело–ваться, вытаскиваю подлыми пальцами последние мятые бумажки из беззащитного старухиного кошелька, чтобы сбегать при этом еще за пивом, но не ощущаю себя та–ким гадом как в истории с несостоятельной десяткой.
Вечером этого же дня, я, забредя, как это часто бывало в книжный магазин, неожиданно увидел там отличное издание французского романа «Скандал в Клошмерле». И купил его, чтобы загладить несуществующую вину. Напомню, думал, молодость, приятно ей ведь будет. Вошел, вручаю. Едва посмотрела на обложку. Спрашивает — доверено ли ей будет впредь платить по жэковским жировкам, или необходимо сдать дела. Да что ты! что ты! Конечно, это твое… в том смысле, что… в общем, плати. Что характерно, в ближайшие три месяца никаких финансовых недоразумений в этом направлении не возникало, и мы с Леной совсем было уж решили, что случай с десяткой был именно всего лишь случай.
Лена меня часто пилила: ну, что там она одна и одна сидит у себя, как в норе. В самом деле, матушка слишком уж нам не докучала, нальет чаю в свою чашку в горошек, сделает бутерброд с докторской колбасой, и к себе. К некогда оплеванному телевизору–Николаю. Она держала свою уже чуть трясущуюся руку на политическом пуль–се страны. Все выборы, все референдумы «да», «да», «нет», «да» прошли через ее сердце, запиваемые горячим чаем. Самая большая неприятность состояла в том, что ей не с кем было поделиться переживаниями. Я, что было многолетне проверено, для этих целей не годился. По ее мнению у меня в голове была совершеннейшая каша, думаю, к концу жизни она пришла именно к такому выводу. К тому же ей поднадоела и моя раздражи–тельность, и моя снисходительность. Старухи, навечно засевшие на скамейках у подъезда, для общения тоже не годились. Их интересовала скорее политика двора, чем думская. Перемывание костей, переплетение сплетен, это Идее Алексеевне было неинтересно. «Темные», отзывалась она о пенсионерках. Особенно ее огорчала Галька–татарка, такой, казалось бы подходящий кадр, трактористка тридцатых годов, чуть ли не первая мусульманская женщина севшая на пахотный механизм, а никакой сознательности. Бродит с грязными клетчатыми сумками от парижского универмага Тати, собирает бутылки, и сведения о том, кто кому изменил. Была еще Тамара Карповна, вдова подполковника, старушка по словам мамы «воспитанная», но почти совершенно глухая. Если все остальные бабки называли маму «Алексеевна», то эта только по имени. «Ну, что Идея, гулять пошла?» «Ну, что Идея, хлебца купила?» Отвечать ей было бесполезно.
В идеале маме подошло бы для благодушного, наполненного смыслом старения общество пикейных жилетов, где она бы образовала женскую фракцию. Но окрестные старички давно перемерли, подчиняясь утверждениям газет, что продолжительность их жизни на десять лет меньше, чем у старух. А те, что остались, сидели с удочками на пруду за соседним домом. Единственной отдушиной был полковник Ногин, вот он понимал все, судил обо всем сходно, кипел похожими возмущениями, но одно плохо, редко был в состоянии составить компанию даже по телефону, потому что больше про–водил время в реанимации, чем дома.
Вот и сидела Идея Алексеевна у себя в комнате. Когда мне становилось стыдно, или когда Ленка совсем уж допекала меня упреками, я заходил к ней, усаживался в ста–рое замызганное кресло и, перебарывая чувство неловкости, заводил какой–нибудь разговор. О прошлом мама вспоминала неохотно, и все с меньшим количеством подробностей. Чувствовалось, что она как бы не вполне доверяет моему интересу, ее смущает мое тыканье пальцем в те драгоценные для нее события. Вдруг ни с того, ни с сего взял, явился, и рассказывай ему про то, как пили чай за столом у дяди Григория. Мне приходилось даже напоминать: скуповат был и бородат, изрядный лошадник, брал в ладонь кусок желтого сахара, и откалывал ножом тоненькие как слюда кусочки. И надо было с этим «напиться чаю». Она кивала, да, правильно. Вот и повспоминали.
Еще хуже вышло с моей попыткой навести политические мосты. Я приносил ей газету «Завтра», пел про «антинародный режим», смеялся над Ельциным. Но она, вместо того, чтобы обрадоваться этому как акту политического единения родственных душ, смущенно улыбалась, и лишь формально, без страсти кивала. Я было подумал, что она просто начала утрачивать интерес политической сфере, но это было не так. Как–то я сидел у нее, кое–как лепя разговор, мама кивала, вздыхала, раздался телефонный звонок, она взяла трубку и просияла. «Арсений Савельевич!» Это звонил Ногин. Очень скоро я почувствовал себя совершенно лишним на этом празднике телефонной жизни.
Я уже упоминал, что между матерью и женой сложились, можно сказать, противоестественные отношения. Свекровь до такой степени отказалась от какой либо борьбы за должность хозяйки в квартире, что поселила этим в невестке чувство доброжелательной неловкости. Ленка решала, когда и какой мы будем покупать холодильник, ка–кие и где поклеим обои, как переставим мебель на кухне, и какой положим там линолеум, и знала, что возражений не будет никаких. За это у нее временами просыпалось желание «отслужить» старушке. Попитать ее родственным вниманием. Во–первых, она всегда правильно звала маму, Идея Алексеевна, не сбиваясь на упрощенно–народное, ни церковное именование. Во–вторых, она чаще, чем кто либо вспоминала о мамином диабете. «Да, что это вы все Идея Алексеевна хлеб с колбасой, да чай, давайте я вам гречки сварю». Мама несколько раз отказывалась под разными предлогами, однажды даже сообщила, что этой ей врач прописал такой режим питания.
— Да это только доктор убийца мог прописать вам, диабетику докторскую колбасу. Чистый крахмал.
Мама покорно вздохнула, как всегда, когда ее ловили на какой–нибудь несообразности, и сообщила правду.
— Да ты знаешь, Леночка, я ведь вкуса вообще никакого не чувствую. Только вот колбаска…
Лена с большим и вполне искренним энтузиазмом относилась к маминым гостям. Чаще других у нас оказывались дочки Аньки Кулишенко, они повыходили замуж за офицеров, и время от времени пересекали страну с запада на восток и севера на юг, вместе с мужьями и детьми. Проездом через Москву. Неврастения и гостеприимство вещи несовместные, для меня каждый такой визит был кошмаром, Лена отставляла меня как пугало в угол ситуации, чтобы не травмировать гостей, и поддерживала мар–ку дома. О чем–то щебетала с женами, совала конфеты детишкам. Мамуля была до–вольна и благодарна, и говорила, что с женой мне повезло.
Однажды по телевизору показывали знаменитый советский фильм «В бой идут одни старики». Ленка вдруг оживилась, она тоже знала историю про давнее харьковское ухаживание Леонида Быкова за молодой артисткой Идой Шевяковой. «Поди, поди позови Идею Алексеевну, пусть с нами, как следует, посмотрит».
Я обрадовался удобному случаю навести мосток, ибо после случая с той злополучной десяткой, чувствовал, что между нами пролегла зона тягостного непонимания. Чувствуя себя почти таким же хорошим, как в тот момент, когда повел мамашу за сапогами на рынок, я привел ее в нашу комнату, к значительно лучшему телевизору, чем тот, что был у нее, удобно усадил, смотри, мол, наслаждайся.
Во все те моменты, когда на экране появлялся Леонид Быков, мы с Леной любопытствующе косились на Идею Алексеевну. Она была внимательна, серьезна, кажется, в ее лице высвечивалось нечто сверх того, что бывает просто при просмотре хорошего кино, какой–то интимный оттенок. Быков появлялся на экране все время, но по поводу того, что я высмотрел в мамином лице, я так и не смог сделать внятного вывода.
