Автобус заезжает в металлические ворота, которые медленно за ним закрываются. Один из работников миграционной службы встает и орет, чтобы мы выходили из автобуса. Снаружи нас выстраивают в два ряда: девчонки — слева, парни — справа.
Мне приходит в голову, что нас привезли сюда умирать.
Я смотрю, как уводят девушек, и вдруг вспоминаю Крошку. Вот бы получше рассмотреть лица девчонок, может, она тоже там и я просто умудрился ее не заметить! Но потом до меня доходит, что волосы у Крошки сострижены, что она вообще стала кем-то другим и осталась в пустыне. Потом я думаю, что она могла умереть, и сердце начинает болеть, норовя выскочить через горло.
Тогда я решаю ни о чем не думать и, когда нам велят пошевеливаться, иду следом за парнем, которого поставили впереди меня. Нас отводят за главное здание к большому металлическому бараку.
Охранник отворяет дверь, и мы заходим внутрь, в большое помещение с металлическими клетками. Тут нас опять выстраивают вдоль стены, велят вытащить шнурки и убрать их в рюкзаки. Сами рюкзаки забирает охранник, делает на них пометки и скидывает в кучу, а потом выдает каждому по номерку.
Я смотрю на свой: «8640».
Другой охранник открывает три клетки, где уже сидят другие пацаны, запускает нас туда и снова запирает за нами двери.
Ноги меня еле держат, и все тело и одежда влажные и липкие от пота.
Некоторые ребята переговариваются между собой, но я не могу произнести ни слова, даже когда пытаюсь это сделать, так что я просто сажусь на землю спиной к решетке и стараюсь забыть, как тут оказался.
Просыпаюсь я оттого, что охранник хлопает меня по плечу и протягивает завернутое в салфетку буритто:
— Вот, ешь.
Я беру из его рук еду и смотрю на нее.
Некоторые парни начинают жаловаться.
— Ешьте и помалкивайте! — кричит охранник.
В животе бурчит, я откусываю от тортильи, которую вроде разогрели, хотя внутри она все равно холодная. С каждым следующим куском она делается все холоднее и тверже — ее даже не разморозили толком, приходится откусывать совсем по чуть-чуть и долго жевать. Другой охранник сует нам стаканы с водой. Потом они собирают мусор, выходят и запирают клетку.
Я отворачиваюсь.
Подтягиваю колени к груди.
И снова проваливаюсь во тьму, такую глубокую и бескрайнюю, что, наверное, мне никогда из нее не выбраться.
Крошка
Темнота ночи все больше сгущается. Когда она становится совсем кромешной, мне остается только прислушиваться к собственному дыханию. Оно хриплое, но все равно успокаивает: вдох, выдох. Да, я допускаю, что любой вдох может оказаться последним, но от этих звуков как-то легче.
На черном ночном небе появляются яркие белые точки, я гляжу на них и чувствую, как холодеет тело. Тогда я озираюсь в поисках Пульги, но его радом нет. Я вспоминаю: фургон, человека в форме, его руки на моей груди. Бег. А потом я вылетаю из тела. Плыву вверх из-под мескитового дерева в холодном ветре ночной пустыни, поднимаюсь все выше в черное небо. Я парю там, в вышине, и чувствую, как исчезают боль, жажда и скорбь. Меня даже не беспокоит, что я, наверное, умерла. Я не оплакиваю свою завершившуюся жизнь и то, что мое тело там, внизу, достанется стервятникам.
Я смотрю на звезды, тянусь к ним, ощущая их жар, а когда пытаюсь дотронуться до них, мою бестелесную бесформенную сущность словно пронзает электрическим током. Сквозь меня, как сквозь тонкий невесомый кусочек ткани, веет ночной ветерок, внизу подо мной раскинулась пустыня. Я вижу и слышу все, что в ней творится.
Я вижу людей, которые идут под покровом темноты.
Вижу медленно едущие пикапы пограничных патрулей, на них установлены белые прожекторы, которые рассекают тьму. Слышу шорох шагов, тихий шепот матерей, умоляющих детей не шуметь. Различаю хрипы радиопередатчиков, смех патрульных, вижу шоссе вдалеке.
Я слышу, как кто-то старается не разрыдаться. Как кто-то плачет. Как кто-то умирает. Может, это я?
А потом я вижу ее, бруху, с этими ее завораживающими глазами и длинными волосами. «Крошка», — шепчет она, неожиданно оказавшись совсем рядом и улыбаясь блестящими губами. Ее серебристые волосы колышутся, как волны, глаза сверкают и гипнотизируют. Ее рука тянется ко мне, и мое тело неожиданно делается совсем легким.
Наверное, она наконец пришла за мной. Пришла, чтобы меня забрать.
Я слышу голоса женщин, которые смеются и поют под неведомую музыку. Все это манит меня к себе, и я чувствую, как устремляюсь к этим звукам. Я ощущаю исходящую от бру хи прохладу, похожую на дуновение ветра. Не знаю, кто она такая, и в то же время знаю и сама становлюсь ею. Становлюсь всеми женщинами, которые ведут меня по земле мертвых, и чувствую в себе их души. Их голоса звучат в моей голове, их лица, одно за другим, мелькают у меня в сознании.
Я ощущаю, как их духи входят в мое тело, наполняя меня своей стойкостью и своей волей, и вижу, как от моего тела начинает исходить голубовато-белое сияние, освещая пустыню, освещая ночь. Я жду смерти.
Оказывается, в смерти тоже встает солнце, а горы почему-то находятся не там, где можно было ожидать.
В смерти ты обнаруживаешь, что совсем рядом тянется возникшее неизвестно откуда шоссе. И ты выбираешься из-под дерева, которое кажется слишком высоким для пустыни.
Когда я открываю глаза, все тело дрожит и горит, как в огне. Я иду и иду, а пламя в ступнях и в теле полыхает, не гаснет. Это оно заставляет меня переставлять ноги и ковылять к обочине шоссе. Оно наполняет легкие, вырываясь наружу раскатистым криком, который несется над пустыней.
Кажется, что голова вот-вот взорвется от этого крика — вопля, воя, рева. Он такой долгий, такой всепоглощающий, что непонятно, как мне вообще удается его издавать. Крик взлетает до самого неба, и я знаю, что он рос во мне с того самого дня, когда я появилась на свет.
Его слышу не только я. Проезжающая по шоссе машина замедляется. Тормозные огни вспыхивают красным. Разом открываются передние двери, водительская и пассажирская. Оттуда появляются две женщины, они окликают меня и спешат в мою сторону, а я чувствую, как подгибаются колени. Я цветок, проросший из пепла. Я островок жизни в пустыне. Женщины подхватывают меня и тащат к своему автомобилю.
В салоне я прислоняюсь головой к стеклу, а женщины все время о чем-то говорят, поминая всемогущего Бога — Diosito Santo. Я едва могу открыть глаза, но прекрасно различаю запахи. Сейчас в воздухе пахнет гарью.
Человек, которым я была, умирает.
Но в сердце моем живет надежда, что я стану кем-нибудь еще.
Пульга
Вначале мне кажется, что у меня галлюцинации, но я моргаю, а он никуда не девается. Я моргаю снова — и результат тот же. Он сидит в углу и смотрит перед собой остекленевшим взглядом. Вид у него испуганный. Я осторожно подхожу к нему.
— Нене? — шепчу я. Четырехлетний Нене, с которым я встретился в приюте перед переходом границы. Нене, которого мать несла через пустыню. Хотя, может, это и не он вовсе. Может, это другой четырехлетний мальчишка, который просто напомнил мне его.
Малыш смотрит на меня, и, когда я уже почти решил, что обознался, он говорит:
— Я тебя знаю.
Я киваю.
Его глаза наполняются слезами.
— Тут больше никого знакомых нет. Они забрали меня у мамы, — говорит он тонким голоском. Он очень старается не плакать, но слезы все равно начинают течь по щекам. Нене опускает голову и принимается всхлипывать.
— Эй! — окликает меня кто-то. — Уйми пацана, пусть не ревет.
Я оглядываюсь и вижу человека в форме, но он уже отвлекся, занявшись другим малышом, который начинает кричать и в ярости колотить по полу ногами. Ребенок встает и снова бросается на пол.
Охранник хватает мальчишку, отчего тот орет еще громче. Тогда мужчина грубо тащит его за руку к дверям, но даже с той стороны крики ребенка звучат все громче и резче.
