Она сует мне телефон, и я застываю, уставившись на него. Меня будто парализовало. Я пока не готова услышать голос мамы. Не готова узнать, ответит она на звонок или нет. Все ли с ней в порядке, или на нее излилась ярость Рэя. Я не разрешала себе думать обо всем этом, пока была в пути, но теперь мысли нахлынули и не отпускают.
Марта спрашивает у меня номер телефона. Ее пальцы нажимают цифры, когда я медленно называю их одну за другой. Она включает громкую связь, и поэтому мы обе слышим первый долгий гудок. Потом еще один. И еще.
Грудная клетка наполняется странной тяжестью. Я стараюсь дышать ровно, и Марта встревоженно смотрит на меня. Кажется, что каждый гудок, словно огромный камень, все сильнее сдавливает мне легкие.
— Bueno? Алло?
Я тянусь к трубке, и моя рука дрожит.
— Bueno?
Я долго молчу, потому что язык отказывается слушаться, и я не могу произнести ни слова. Мамин голос доносится из такой дальней дали! Он кажется сном, воспоминанием.
— Мама?
— Крошка?!!
Теперь у нее исступленный голос. Это голос человека, который карабкается на деревянные стены, засаживая под ногти занозы. Который стремится вверх, к яркому свету, чтобы избежать опасности, что осталась внизу. В нем сокрушающая боль и облегчение, горе и счастье.
— Hija… доченька… доченька… — плачет мама.
— Estoy bien, mami! Со мной все хорошо, мама! — говорю я между всхлипами.
Мои чувства острее стальных колес Ля Бестии, они врезаются в тело, голову, голосовые связки, и поэтому я способна лишь на невнятные слова и слезы.
Марта берет трубку и объясняет маме, кто она, где я и как сюда попала.
Мама спрашивает, со мной ли Пульга и Чико. Я смотрю на Марту, потому что боюсь этого телефона, боюсь сказать то, что сделает уже случившееся еще более реальным, боюсь голоса мамы.
Пока Марта произносит слова, которые не произнести мне самой, я прячу лицо в ладонях. А когда слышу, как мама начинает плакать по Чико, изо всех сил зажимаю уши ладонями. Я не отрываю глаз от пола, от цветов на ковре у Марты и слышу голос Соледад, который говорит мне, что я — цветок.
Марта бережно отводит мои руки от ушей и говорит, что мама хочет что-то мне сказать.
— Крошка? Hija? Поговори со мной, доченька, — снова и снова умоляет меня мама, словно боится, что я могла умереть за то время, пока она разговаривала с Мартой.
— Я тут, — говорю я ей.
— Сейчас я позвоню твоей mua, доченька. Скажу ей, что Пульга жив, а потом сразу перезвоню тебе, хорошо? Телефон Марты у меня есть. Я… не тревожься, доченька.
Ладно, мама.
— Я перезвоню сразу. Через несколько минут. Те quiero, hija! Я так тебя люблю!
— Yo te quiero tambien, mami. Я тоже тебя люблю, мама, отвечаю я ей. Потом становится тихо. Здесь только мы с Мартой, и этот диван, и голос мамы у меня в ушах да повисшие в воздухе слова.
— Все будет в порядке, говорит мне Марта. — Найдем твоего двоюродного брата, вытащим его, и все с ним будет отлично, вот увидишь.
Я киваю, хоть и не уверена в правоте ее слов.
— Можешь жить у меня, сколько тебе нужно, — продолжает Марта, накрыв мою руку своей и глядя мне в глаза. Не знаю, что она там увидела, но неожиданно слышу: — Я тебе помогу. Понимаю, ты видела в жизни много зла, но в мире есть и хорошее, Крошка.
— Флор, — шепчу я. Марта непонимающе поднимает брови. — Меня зовут Флор, — поясняю я, — не Крошка. Я больше не хочу, чтобы меня называли Крошкой.
Она кивает:
— Флор.
И мне вдруг становится чуть-чуть легче, как будто я долго не смела дышать и вот наконец набрала в легкие воздух. У меня в груди тьма и пустота, но я словно вижу, как что-то в ней начинает светиться все ярче и ярче. Это бутон, и я наблюдаю, как он раскрывается, расправляя все новые сияющие лепестки. Они растут и занимают все больше места, пока не наполняют собой пустоту.
Во мне появляется жизнь.
И надежда.
Пульга
Счет дням я веду по кормежкам. Овсянка с тепловатой водой — утром на завтрак. Суп из пакетиков — на обед. Сэндвичи с полоской сыра — на ужин. Иногда дают еще понемногу подгнивших фруктов. Но кормят каждый день одним и тем же, поэтому в какой-то момент я сбиваюсь со счета и уже не знаю, сколько тут сижу.
Некоторые пацаны таскают друг у друга еду. Я делюсь своими порциями с Нене.
— Ты понимаешь, сколько уже тут сидишь? — спрашиваю я его. Я знаю, что их с матерью поймали раньше, чем меня, но он качает головой и почесывает ее. Похоже, у меня тоже начинается этот знакомый зуд.
На нас грязная одежды, мы спим на грязных полах, дышим гнилым воздухом. Мы и сами словно гнием, как забытые перезрелые фрукты, которые делаются все мягче, покрываются плесенью, тухнут и текут. Нас оставили тут покрываться коростой и превращаться в ничто. Думаю, нас просто сложили бы в мусорные пакеты и выбросили, если бы это можно было сделать.
Ночами воздух наполняется стонами и плачем, хлопаньем дверей и криками тех, кому снятся кошмары. Но у меня как будто вата в ушах или как будто я уменьшил громкость. По-настоящему мне слышен лишь один звук, именно на нем я сосредотачиваюсь. «Тук-тук-тук», — стучу я кулаком себе в грудь, пытаясь остановить сердце. «Хватит, — говорю я ему, — остановись уже».
Я заставляю свой мозг перестать думать, и в конце концов он подчиняется. Я больше не думаю. Как будто внутри повернули какой-то переключатель, и теперь я просто делаю то, что мне велят.
— Иди сюда, — как-то раз зовет меня охранник.
И я иду. Он ведет меня мимо кабинета, Где несколько дней назад мне задавали вопросы, ответы на которые я едва помню, в комнату, где не так давно женщина с добрым лицом сказала, что она мой адвокат, и объяснила, что нашла меня благодаря Крошке. Крошка как-то выжила в пустыне и связалась с моей мамой, которая позвонила mua из Штатов, а та уже нашла адвоката.
— Вот, — говорит охранник и сует мне мыло. А еще — чистую одежду. — Приведи себя в порядок, сегодня тебя выпускают.
Я смотрю на него, но лицо у него серьезное. Он показывает на дверь, которая ведет в комнату с двумя душевыми кабинами. Я беру мыло, чистую одежду и делаю, что мне сказано.
Струи воды бьют по коже, а я не могу вспомнить, когда в последний раз видел свое тело. Ступни вообще не похожи на мои, и ноги тоже — такие они тощие и столько на них синяков. Интересно, состою ли я по-прежнему из мяса и костей, или меня можно разобрать на части, если хорошенько потянуть за что-нибудь.
Когда я смотрю на свою грудь, вижу, что кожа над сердцем окрасилась в черные, — синие и багровые тона. Я нажимаю на нее — она мягкая, нежная, и мне кажется, что это, наверное, мое гниющее сердце заставило ее потемнеть.
Закрыв глаза, я отгораживаясь от всего этого. Потом медленно намыливаюсь. Кусочек мыла в моих руках делается коричневым от грязи. Мыло так вкусно пахнет, что хочется его съесть. Я касаюсь мыла кончиком языка и ощущаю вкус лосьона, роз и других прекрасных вещей, о существовании которых я успел забыть.
Я снова и снова намыливаю голову. Мыло пузырится в ушах, стекает по рукам, по груда, по всему телу, а мне все никак не остановиться. И кажется, что я больше никогда не буду чистым, потому что сгнившее уже никогда не станет свежим.
— Быстрей давай! — доносится из-за двери, и я подчиняюсь. Начинаю спешить. Ополаскиваюсь, вытираюсь и одеваюсь.
Вся одежда мне велика, но она хотя бы не воняет. Я выхожу из душевой, держа в руках грязные тряпки, которые были на мне раньше, и чувствую себя непривычно и беззащитно без всех этих слоев грязи и пыли. Мы идем по лабиринту коридоров, и охранник показывает мне на корзину для мусора. Он говорит, что я могу выбросить туда грязную одежду, если, конечно, хочу, но я только крепче в нее вцепляюсь.
Охранник приводит меня в очередную комнату, где кто-то кричит: «Numero!» — и указывает на рюкзаки. Я качаю головой, потому что не знаю, куда дел номерок, и пытаюсь это объяснить. Охранник недовольно смотрит на меня, но сует мне ручку и бумагу, чтобы я написал свой номер.
