Были девочки из класса, девочки каких-то знакомых парней. Мы набрали всего. Тогда был модный спирт в литровых банках. Литровая закупоренная банка с железной крышкой. На банке была белая этикетка, на которой красными буквами, как на принтере, было напечатано «Спирт питьевой. 96 %». Мы взяли шесть или семь таких банок, тушенку, картошку сырую. И поехали. Сели в электричку. Гитары, рюкзаки…
Приехали в лес, разбили палатки. Зашли достаточно глубоко, там такие узенькие тропиночки для егерей были. Пока разводили костер, развели спирт. Выпили. Ну, девочки так, не очень пили. Постелили клеенку на землю, потом покрывало, застелили поляну. У кого чего было готово к употреблению — открыли. Потом начали готовить еду. Котелок, все дела. И поняли, что у нас очень мало воды и надо куда-то идти за водой. И кто-то сказал, что здесь неподалеку, если идти по тропинке туда вглубь, есть какая-то база отдыха или пионерский лагерь в лесу. Мы решили туда сходить. Нас набралось человек семь-восемь смельчаков, которые взяли фляги и пошли. Тогда не было больших пластиковых канистр, как для бензина. Мы взяли фляги, банку спирта, сигареты, водички и пошли.
Мы с Лехой и другими ребятами нашли этот лагерь, приняли еще и стали уже совсем готовенькими. Выходим на поляну. Там строения, корпуса. И дискотека. Представляешь? Девятиклассники, пьяные подростки из леса выходят и заруливают через забор на эту дискотеку. А там такой плац. Два корпуса кирпичных двухэтажных и какие-то еще маленькие подсобные постройки. Жалкие четыре лампочки горят. И дети маленькие, класс шестой. Ну, девочки-то, конечно, выглядели круче, чем мальчики. Такие… И мы так аккуратно, чтобы никто нас не попалил, сели на лавочку с краешку. И сидим. А на нас фуфайки, кто камуфляж достал, галстуки висят на каждом. Сидим на лавочке, пытаемся вырубить воды. А никто не хочет, потому что всем интересна дискотека на самом деле. И сидим. И вот у одного чувака из наших вываливается банка спирта, которая закрыта уже капроновой крышкой (железную сорвали, закрыли капроновой уже). И вот и она у него вываливается. И когда стук о землю, все так поворачиваются, смотрят вниз, а она не разбивается, а просто катится. Упала и катится к людям танцующим. И мы, такие, провожаем ее взглядом. И смотрим, как люди по сторонам тоже смотрят на эту банку. И мы понимаем: надо срочно валить. И мы хватаем эту банку и сваливаем. Обосрались, что сейчас взрослые придут, нас поймают, еще в милицию, не дай бог, сдадут. И вот мы хватаем эту банку и дергаем к чертовой матери. Мы свалили. Но уже стемнело. Это вообще жесткач был. Когда в лес заходишь, еще ведь темнее. Узкая тропинка. Мы идем и не видим никакой тропинки. И не знаем, что делать. В общем, мы понимаем, что если сейчас куда-то пойдем, то заблудимся. Чуваки, что делать? Надо стоять ждать рассвета. Не, никакого рассвета! Нас ждут ребята! Телефонов же нет, откуда? У Лехи появляется мысль сделать факелы. Мы снимаем носки, находим с зажигалками палки, натягиваем на них носки, обливаем спиртом и поджигаем. Видим дорожку и бежим. Бежим, пока горит свет. Факела догорают, мы останавливаемся, снимаем носки, поджигаем, бежим дальше. Закончились носки, мы поняли, что нужно майки жечь, фуфайку потрошить ватную. В конечном итоге мы намотали то, что никто не пожалел. И побежали. Потом все потухло. У нас кончился спирт. И мы уже понимаем, все, пиздарики! Мы начинаем просто в лесу орать. Рычать. И где-то вдалеке слышим крики, смотрим по сторонам, и кто-то из наших кричит: я вижу огонь! Реально. Мы смотрим, где-то далеко действительно огонь. Светлое пятнышко колышется. И мы от радости ломанулись туда, а темно, ничего не видим. Мы через сучья. Падаем, смеемся. Все падают, но все равно бегут. А еще страшно сзади кому-то остаться, потому что сзади — лес. И мы напролом к этому огоньку. Добегаем, там нас встречают девочки, ребята, которые остались. И встреча, я тебе скажу, была — встреча на Эльбе! Мы обнимались, мы целовались, танцевали, пили этот спирт, радовались, что нашлись.
А мы с Лехой как грамотные люди понимали, что все сожрут без нас, и под каким-то деревом заныкали банку тушенки, хлеб и еще какую-то рыбную консерву. Недалеко от наших палаток. И мы такие наутро с Лехой встали, ну че, пойдем заначку нашу достанем? Потому что все в говне каком-то, в росе, потоптано ногами. Мы подходим к дереву и видим одну ямку. Наш продукт просто раскурочен! Видать, кто-то из наших видел, как мы это дело закапывали. Мы долго ругались и пытались выяснить, кто нашу заначку раскрошил, но, в общем, мы на одну ночь ездили, собрались, пошли на станцию. Станция была такая разбитая, старая, потолка не было. Ни кассиров, ничего. Просто станция, и все. Колодец был, мы налили воды, кто-то достал банку тушенки, сожрали. Там еще у станции росла вишня дикая, все начали жрать эту дикую вишню…
…Что-то такое я мог вспомнить. Но не вспоминал. Я был в прострации, даже на границе ничего не мог сказать. Таня за меня все показывала, что нужно было. Я не верил. Я понимал, что это не шутка, что так не шутят. Но я не мог понять. С чего? Мы приехали в Мариуполь. Стали с Таней подходить к дому. Подхожу к калитке… А поселок Горький небольшой. Там все друг друга знают. Меня увидели, предупредили Лехи-ну маму. И буквально метров за пятнадцать-двадцать выходит тетя Фая. Она идет ко мне… Я смотрю на нее и думаю, ну, сейчас она мне что-то скажет хорошее, типа: «Мало ли, у него была причина это сказать. Чтобы тебя отпустили к нему…» Мысли были. Я не верил в это, но… Она идет, я смотрю на нее и думаю, вот сейчас она должна мне что-то сказать. А она подошла, ничего не сказала, обняла меня, повисла и стала плакать. И я понял: все. Пиздец. Я ее схватил, мы довели ее до дома. Там были друзья. Много людей было, которых я знал. Жена Юля, соседи. И все на меня так смотрели. Как-то так смотрели… Они знали, что я лучший друг. Они знали, что мы с Лехой все время. Я к нему, он ко мне. Мы друг для друга были семьями. И заменяли подчас матерей друг другу. Самые что ни на есть лучшие друзья.
Мы зашли во двор. Меня Юля, его жена, обняла, типа заходи. И мы заходим в дом. Мы проходим в комнату. И она меня подводит… Я вижу гроб. В нем Леха. И я — все. Я окончательно поверил. Я увидел шов после вскрытия. Знаешь, там, где ямочка между ключицами… и я вижу — там зашито.
Зашли все женщины, Юля, мама Лехи, соседки, Таня. Плачут, что-то говорят мне, а я ничего не слышу. Я посмотрел на это и вышел во двор. Сел на ступеньки. Сижу. Подошел Леха Белый, сосед его, тоже кличка была Белый. Еще один пацан знакомый. И вот они подошли и начали рассказывать. Ну, пацаны, они же гораздо проще. Даже в таких ситуациях. Женщины плачут сразу…
И Белый говорит, что Леха крепко бухал последнее время. Потом со всеми поссорился, никого к себе не подпускал сутки. Жестко бухал. Очень. «Потом я решил к нему зайти, — говорит он сосед через забор с ним. — Захожу, а он висит на сливе». Есть такая проволока, замотанная в пластик, гибкая. И он висит на этой проволоке, на сливе, и табуретка валяется. В саду. Там, где мы палатку с ним ставили, помнишь? Я рассказывал… «Я его быстро снимать, а уже никаких признаков жизни нет». И вот он мне это все рассказывает. Они не могут ничего понять, что произошло. Они что-то у меня спрашивают. Типа что случилось, они не в курсах все. В общем, они мне по-мужски объяснили ситуацию. Что произошло. «Мы пришли — он висит». Какое-то оправдание, типа мы не виноваты. Они мне объяснили, вот так было, мы пришли, а он — все.
Он оставил записку. Тетя Фая дала ее мне прочесть. Записка была очень плохо написана. Написано было кровью на обратной стороне фотографии. Я не помню, кто был изображен. А написано было что-то вроде: «Я всех ненавижу. Единственный человек, которого я люблю, это Рома». Что-то типа «всех ненавижу, Рома, привет»… такая была записка. Я ее не забрал, она осталась у его мамы. Она ничего никому не отдала. Мне только несколько личных вещей Лехиных. Рубашку. Она у меня до сих пор в Москве дома лежит. Отдала, но по минимуму, все себе оставила.
