До-сих-пор только два раза писал я из Австралии к леди Эллинор: раз, чтобы поздравить ее с браком Фанни и лорда Кастльтона, совершенным шесть месяцев спустя после моего отъезда из Англии, а другой, когда благодарил её мужа за присланный им в подарок мне и Больдингу скот: лошадей, овец и быков. По возведении Тривениона в звание графа, я написал опять, и, по истечении известного времени, получил ответ, согласный с моими личными впечатлениями: он был полон горечи и жолчи, обвинений против света, опасений за страну; сам Ришльё не мог смотреть на вещи со стороны более мрачной, когда приверженцы его начали оставлять его, и власть его по-видимому падала до известной «journée des dupes». Один только лучь утешения согревал грудь у леди Ульверстон, и, поэтому, сулил миру благоприятную будущность: у лорда Кастльтон родился второй сын; к этому сыну должно было перейдти графство Ульверстонское и владения с ним сопряженные! Никогда никакой ребенок не рождал таких надежд! Сам Вергилий, когда, по случаю рождения сына Поллионова, взывал к музам Сицилии, не умел создать ни одного дифирамба подобного там, к которым подало повод рождение второго внучка леди Эллинор.
Время все шло; дела продолжались успешно. Однажды, когда я выходил с довольным видом из банка, меня остановили на улиц едва-знакомые люди, которые прежде и не думали пожимать мне руку. Теперь они подали мне ее, и кричали:
– Поздравляем вас, сэр. Этот храбрец, ваш однофамилец, конечно вам родственник.
– Что вы хотите сказать?
– Разве вы не видали журналов? Вот они: «Подвиг прапорщика де-Какстон, пожалованного следующим чином на поле сражения.»
Я отер слезы, и воскликнул:
– Слава Богу… это мой двоюродный брат!
Рукопожатия продолжались, новые группы сходились около меня. Мне казалось, что я вырос на целую голову. Нам ворчунам-Англичанам, вечно ссорящимся между собой, мир за-частую кажется тесен, и однакоже, когда в далекой стороне соотчич совершит славное дело, как мы умеем чувствовать, что мы братья! как наши сердца тепло бьются на встречу друг другу! Какое письмо я написал домой, и как весел воротился в свою колонию! Патерсон был в это время на своей ферме. Я сделал пятьдесят миль объезда, чтоб поделиться с ним известиями, показать ему газету: я торопился сообщить ему, что его бывший хозяин Вивиен тоже Кумберландец… Какстон. Бедный Патерсон! Чай в этот день удивительно смахивал вкусом на пунш. Патер Матью, прости нас: если б ты был Кумберландец, и послушал как, Патерсон запел… и твой-бы чай, я думаю, вынел-бы не из чайного цибика.
Большая перемена произошла в нашем домашнем быту. Отец Гая умер, утешенный в последние годы своей жизни известиями о трудолюбии и успехах своего сына, и трогательными доказательствами этого, представленными самим Гаем. Гай настоял на том, чтобы заплатить отцу долги, сделанные им в коллегиуме, и 1800 ф. с., данных ему перед отправлением, прося, чтоб эту сумму приложили к сестриной части. Теперь, по смерти старика, сестра решилась приехать жить с братом. К хижине сделана другая пристройка. Начинаются приготовления для нового каменного дома, который должен быть поставлен в будущем году;. а Гай привез из Аделаиды не только сестру, но, к вящшему моему удивлению, и жену – в лице прекрасной, подруги, сопутствовавшей его сестре. Молодая леди поступила, чрезвычайно-благоразумно, что приехала в Австралию, если хотела выйдти за муж. Она была чрезвычайно-хороша собою, и все львы Аделаиды сейчас же окружили ее. Гай влюбился с первого дня; на второй имел тридцать соперников, на третий был в отчаяньи, на четвертый сделал предложение, и не прошло еще двух недель, как он уже был женат, торопясь вернуться во-свояси с своим сокровищем, в полной уверенности, что весь свет сговорился похитить его у него. Его сестра была так же хороша, как и её подруга; она тоже получила много предложений с первой же минуты своего приезда, но была как-то мечтательна и разборчива, и мне кажется, что Гай сказал ей, что я создан именно для неё.
Однакож, как ни была она очаровательна, с её голубыми глазами, с открытой улыбкой её брата на лице, я не был очарован. Мне сдается, что она потеряла всякое право на мое сердце, когда прошла по двору в шолковых башмаках.
Еслиб я остался жить в Австралии, я-бы искал в жене подругу, которая умела-бы хорошо ездить верхом, скакать через ров, могла-бы ходить со мною на охоту, сама с ружьем в руке. Но я не смею продолжать списка требований супруга в Австралии.
Вся эта перемена, по разным причинам, еще более подстрекает во мне желание воротиться домой. Прошло десять лет, и я нажил большсе состояние, нежели рассчитывал. К искреннему горю Гая, я покончил все наши счеты, и разделился с ним, потому-что он решил кончить жизнь в колонии, что ни мало не удивляет меня: у него была красавица жена, которая все более и более привязывалась к нему. Я собрался на родину, но не-смотря на все побудительные причины, которые влекли меня домой, не без участья в горе моих старых товарищей, простился я с теми, которых быть-может мне не суждено более видеть никогда по сю сторону могилы. Последний из моих подчиненных сделался мне другом, и когда эти грубые руки пожимали мою, и из иной груди, некогда вызывавшейся на бой с целым светом, вырывалось тихое благословение родине, нежное воспоминание о старой Англии, бывшей им злою мачихой, я почувствовал такое смущение, какое вероятно не часто встречается в дружеских отношениях улиц Мэйфер и Сэнт-Джемс. Я был вынужден ограничиться несколькими словами, между-тем как думал сказать длинную речь: быть-может отрывочные слова более понравились слушателям. Я поскакал, и, выехав на небольшое возвышение, оглянулся назад: эти добрые люди стояли кружком, провожая меня глазами, сняв шляпы и руками защищая глаза от солнца. А Гай бросился на землю, и я явственно слышал его громкия рыдания. Жена его, опершись на его плечо, старалась его успокоить. Прости ему, прекрасная помощница, ты будешь для него всем на свете… завтра! А голубоглазая сестра, где-ж она? неужели не было у ней слез для искреннего друга, который смеялся над её толковыми башмаками, и учил ее, как держать поводья и никогда не бояться, чтобы старый клепер понес под ней? Где же была она? Если слезы и были пролиты, они были скрыты. В них нет стыда, прекрасная Елена! С тех пор ты проливала слезы над твоим перворожденным: эте слезы давно смыли всю горечь невинных воспоминаний первой девичьей мечты.
В Аделаиде.
Представьте мое удивленье: дядя Джак сейчас был со мною, и… но послушайте наш разговор:
Дядя Джак. Так вы положительно возвращаетесь в эту дымную, затхлую, старую Англию, и в то самое время, когда вы на пути к миллиону. Да, миллион, сэр, по-крайней-мере! Все говорят, что в целой колонии нет молодого человека, успевающего лучше вас. Я думаю Беллион взял-бы вас теперь в долю; куда-жь вы так торопитесь?
Пизистрат. Видеть отца, мать, дядю Роланда и… (хотел назвать кого-то, но останавливается). Видите-ли, любезный дядюшка, я приезжал сюда только с намерением вознаградить потери отца в этой несчастной спекуляции с Капиталистом.
Дядя Джак (кашляет): Проклятый Пек!
Пизистрат. И иметь несколько тысяч фунтов стерлингов, чтобы положить их на владения бедного Роланда. Цель эта достигнута. Зачем же мне оставаться?
Дядя Джак. Какие-нибудь несчастные тысячи, когда много-много через двадцать лет, вы-бы купались в золоте!
Пизистрат. В Австралии выучишься быть счастливым при постоянном труде и небольших деньгах. Я применю этот урок в Англии.
Дядя Джак. Вы совершенно решились?
Пизистрат. И взял место на корабле.
Дядя Джак. Так и говорить больше нечего (кашляет, смотрит на ногти, прекрасно обстриженные. Вдруг, подняв голову). Этот Капиталист! Он с тех пор все у меня на совести, племянник, и, так или иначе, с того дня, когда я перестал заботиться о ближних, мне кажется, что я более заботился о моей родне.
Пизистрат (улыбаясь от воспоминания об удачном предсказании отца). Разумеется, дядюшка: всякий ребенок знает, что когда бросишь камень в воду, круг, расширяясь, исчезает.
Дядя Джак. Совершенно-справедливо! я запишу эту мысль, она пригодится мне в моей будущей речи в защиту того, что они называют Монополией Земли. Благодарю вас: камень, круг! (пишет в свою памятную книгу). Но, возвращаяс к делу: я теперь в изрядном положеньи, у меня нет ни жены, ни детей, и я чувствую, что мне надо принять на себя часть потерь вашего отца; предприятие было общее. А отец ваш, добрый этот Остин, сверх всего еще заплатил мои долги. И что это был за пунш в тот вечер, когда вашей матери так хотелось побранить бедного Джака! А 500 ф. с., которыми ссудил меня отец на прощанье: племянник, в них было мое спасенье! они тот жолудь, который я пересадил сюда. Так вот вам (дядя Джак, вытащив из кармана банковые балеты на 3 или на 4 т. ф. с., подает их мне с геройским усилием). Ну, кончено теперь: я спокойнее буду спать теперь (Дядя Джак встает, и поспешно выходит из комнаты.)
