Полковник Тетушкин обращал внимание на недостаточную стойкость и плохую обученность пехоты, отсутствие беспрекословного повиновения младшего старшему, особенно в звене младший командир — боец. О какой дисциплине можно говорить, если бойцы на походе или вообще вне боя бросали противогазы, саперные лопатки, шлемы, оружие (даже пулеметы), лошадей. Противник в отношении дисциплины намного сильнее нас, — замечал комдив, вспоминая немецких пленных, которых гнали десятки километров до советских штабов и у которых все было цело до последнего личного номерка, у всех обязательно вычищены сапоги и выбриты лица.
С убежденностью старого воина Тетушкин подсказывал и один из путей решения проблемы: «У нас не хватает жесткой дисциплины, чтобы наверняка обеспечить успех в бою, чтобы никто не смел бросить свое место в окопе в любой обстановке. Умри, а держись. Все это должно быть обеспечено соответствующим законом, отраженным в уставах. Все, что мы имеем сейчас (уставы, положения) — этого не достигают...
Дисциплина, как и везде, особенно необходима в бою, тут она решает дело. Причем, если даже нет командира при бойце, он должен упорно защищаться или двигаться вперед на противника так же, как и с командиром»{9}.
То, что часть рядового и командно-начальствующего состава была парализована страхом перед силами врага, а то и полной безысходностью, подтверждали и донесения особого отдела (ОО) НКВД Сталинградского фронта. Раньше историки практически не обращались к такого рода документам органов безопасности из-за их секретности. Между тем они содержали куда более объективную информацию, чем, скажем, донесения политорганов, в которых преобладала пропагандистская сторона. В этом заключается их особая ценность как исторического источника.
«Немецкая армия культурнее и сильнее нашей армии, — говорил, например, своим сослуживцам по 538-му легкому авиационному полку Резерва Верховного Главнокомандования красноармеец Колесников. — Нам немцев не победить. Смотрите, какая у немцев техника, а у нас что за самолеты, какие-то кукурузники...»
«Нас предали. Пять армий бросили немцу на съедение. Кто-то выслуживается перед Гитлером. Фронт открыт и положение безнадежное, а нас здесь с 6 июля маринуют и никак не определят», — такова была точка зрения начальника штаба артиллерии 76-й стрелковой дивизии капитана Свечкора.
В высказываниях военнослужащих, как следовало из материалов ОО НКВД, полученных в том числе путем перлюстрации почтовой корреспонденции, все чаще стали фигурировать далекие тыловые рубежи, до которых кое-кто психологически уже был готов отходить.
«Положение у нас крайне тяжелое, почти безвыходное... Так мы довоюемся, что и на Урале не удержимся» (начальник отдела укомплектования штаба фронта майор Антонов).
«Если на Дону не удержимся, то дела будут очень плохие, придется отступать до Урала. Если союзники нам не помогут, то сами мы не справимся с разгромом гитлеровцев» (техник Автобронетанкового управления капитан Погорелый).
«Немцы сейчас вырвали инициативу из наших рук и, если [мы] не сумели удержаться на Дону, не удержимся и на Волге. Придется отходить до Урала» (интендант 2-го ранга Фей){10}.
Подобного рода «пораженческие», по терминологии тех дней, мысли и высказывания были не редкостью. Их нарастание отметил и такой чуткий к фронтовым настроениям писатель, как Василий Гроссман, автор одного из лучших романов о Сталинградской битве «Жизнь и судьба». Один из его героев, подполковник Даренский, был командирован на левый фланг фронта с проверкой войск, «затерявшихся в песке между каспийским побережьем и калмыцкой степью». Проехав сотни километров, офицер увидел, что встреченные им люди и не помышляли о какой-либо перемене к лучшему, «настолько безысходным казалось положение войск, загнанных немцами на край света». «Даренский, — читаем в романе, — постепенно подчинился монотонной тоске этих мест. Вот, думал он, дошла Россия до верблюжьих степей, до барханных песчаных холмов и легла, обессиленная, на недобрую землю, и уже не встать, не подняться ей».
Даже такой стойкий офицер, как командир батальона Ширяев, герой еще одного произведения «сталинградского» цикла — повести В.П. Некрасова «В окопах Сталинграда», признается в разговоре с главным героем лейтенантом Керженцевым: «А скажи, инженер, было у тебя такое во время отступления? Мол, конец уже... Рассыпалось... Ничего уже нет. Было? У меня один раз было. Когда через Дон переправлялись. Знаешь, что там творилось? По головам ходили...»
Порой «пораженческие» размышления соответствовали реальному положению дел, отражая, например, слабое и неумелое руководство войсками, недостатки боевой техники. Но при всем при этом в конкретной обстановке лета—осени 1942 г. такие настроения выдавали слабый психологический настрой многих военнослужащих, упадок духа и внутреннюю готовность к дальнейшему отступлению.
Именно в этот момент и был обнародован приказ № 227. Впервые после начала войны власть решилась сказать всю правду о реальном положении на фронтах. Дальнейшее отступление Красной Армии грозило Советскому Союзу утратой национальной независимости и государственного суверенитета.
«Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв», — прозвучало в приказе наркома обороны.
Историки войны давно установили, что главный спрос за огромные людские и материальные потери, понесенные к этому времени, — с самого автора приказа № 227 и его ближайшего окружения, не сумевших должным образом подготовить страну к отпору гитлеровскому нашествию. Правда и то, что этим приказом вождь в свойственной ему манере отводил от себя вину, перекладывая ее на других. Но это правда не вся.
Подумаем, какие действия могли быть предприняты в столь чрезвычайных условиях? Выбор оказывался не велик: продолжать борьбу с врагом не на жизнь, а на смерть, или попытаться пойти с ним на мировую, прекратить боевые действия, то есть, по сути, капитулировать.
Несмотря на спекулятивные публикации, появившиеся в СМИ в 90-е гг. прошлого века, о неких контактах советского руководства с верхушкой фашистской Германии, нет ни одного достоверного подтверждения того, что И.В. Сталин, В.М. Молотов или кто-то другой были готовы расплатиться за перемирие (мир) отказом в пользу врага от огромных территорий либо какой-то другой несоразмерной ценой.
Даже если предположить невероятное — уход Сталина и его окружения с руководящих постов и формирование нового правительства (о такой возможности вождь гипотетически упомянул 24 мая 1945 г. на приеме в Кремле командующих войсками Красной Армии), последнее располагало бы тем же скудным набором действий. Без большого риска ошибиться можно утверждать, что любое руководство, в тот момент попытавшееся купить мир за счет капитуляции, было бы неизбежно сметено. Следовательно, руководством страны и народом признавался лишь один путь — продолжать сопротивление.
Но чтобы повернуть события в желаемое русло, требовалось наконец остановить вражеское наступление, упершееся своим острием в Волгу. Какими рычагами располагал для этого Верховный Главнокомандующий? Продолжать тасовать командные кадры, списывая на генералов и иных высших командиров развал управления войсками, как это было летом — осенью 1941 г.? Первый год войны, однако, показал: лихорадочная перестановка маршалов и генералов, сопровождавшаяся расстрелами генералов Д.Г. Павлова, В.Е. Климовских, Н.А. Клича, А.А. Коробкова, A.T. Григорьева, А.И. Таюрского, С.И. Оборина, С.А. Черных и тюремным заключением ряда других военачальников, неэффективна. Тем паче, что более подготовленных кадров, чем те кто уже стоял у руля войск, в распоряжении Ставки Верховного Главнокомандования не было.
Перетасовывать военачальников прежними темпами Сталин перестал, но спрос с них установил жестокий. В соответствии с приказом № 227 командиры частей и соединений, командующие, допустившие самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа вышестоящего командования, отстранялись от занимаемых постов и предавались суду военного трибунала.
Но не в одном руководящем составе было дело. Верховный, как видно, понимал: нужно включить не только кадровые, но и все возможные рычаги воздействия на армию. Он (а стиль документа выдает личное авторство Сталина) прежде всего обратился к самому сокровенному у фронтовиков. Отсюда — апелляция к их родственным чувствам («территория Советского государства—это не пустыня, а люди—рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети»), к долгу перед народом, который никогда ничего не жалел для своих защитников («население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток»).
