Петрович. – Подписку о неразглашении тайны на 25 лет с нас взяли. И опять ничего не говорят, какие там будут испытания. Ну ладно, выехали мы в хозяйства с двумя молодыми фельдшерами. А я два года до техникума проработал главным ветеринарным врачом района и хорошо знал этих ребят, на них можно было положиться. Вот с ними и отбирали животных.
Заплатили колхозам за изъятую скотину или нет, Леонид Петрович не знает. Но предполагает, что была договоренность через райисполком и райком партии, потому что председатели колхозов не возмущались. Наоборот – не только позволили Погребному и его помощникам самим отобрать клинически здоровых животных, в основном, как было приказано, двухлеток, но и велели своим зоотехникам помочь в выборе. Собранный для военно-научных целей скот отвезли в Лагеря – Тоцкое-2, на полигон.
– Там уже были подготовлены расстановочные места, – рассказывал Леонид Петрович. – Лошадей мы разместили в основном под навесом из бетонных плит толщиной сантиметров 20, врытых в землю буквой П, крупный рогатый скот – под покрытием из толстых свай, потом было дощатое и плетневое покрытие, а потом и совсем открытое место, но с ячейками, чтобы поместить животных. Все это, начиная с бетонных укрытий, находившихся, как мы после подсчитали, метрах в 600–700 от эпицентра взрыва, последовательно располагалось на все большем удалении. А свиней и овец мы размещали, кроме того, в танках и самолетах.
Лишь позже Леонид Погребной узнал: кроме его биологической группы, подчиненной майору медицинской службы и работавшей с животными восточней эпицентра, была еще одна, занимавшаяся тем же, только западней точки сброса «изделия». Леонид Петрович даже нашел своего «западного» коллегу – тоже ветеринара, но кадрового военного (увы, скончавшегося полтора десятка лет назад). Тот сказал, что их курировали специалисты чуть ли не из Московской ветеринарной академии имени Скрябина.
Когда расстановка животных была закончена – крупный скот привязали, мелкий оставили в загонах, – команда Погребного расположилась примерно в шести километрах восточнее эпицентра взрыва, ближе к Сорочинску.
– Траншеи у всех были метр восемьдесят глубиной, а у нас – двухметровой глубины, – вспоминает Леонид Петрович. – Утром 14 сентября в ожидании объявления тревоги наш майор успокаивает нас, а сам то побелеет, то покраснеет, то побелеет, то покраснеет… И говорит: «Эх, сейчас бы выпить!» Я отвечаю: «Товарищ майор, а у меня в аптечке три литра спирта». – «Да ты что, лейтенант?! Пойдем выпьем». А я тогда не пил и не знал, как вообще спирт пьют. Мы с ним отошли в кусты – посадка там росла, сухой паек у нас был, баклажка с водой. Противогазы сняли и, верите, осушили почти бутылку. Конечно, он больше, я – меньше, но почти пол-литра спирта – и ни в одном глазу! Такое напряжение было… Потом объявили тревогу, мы залегли – с закрытыми глазами, в противогазах с защитными стеклами, в плащ-накидках. И при этом при всем мы видели отсвет. А потом стало так жарко – невозможно! Мы все мокрые стали там, на дне траншеи. И после тряхануло, как землетрясение! Стенки траншеи сдвинулись, и нас полностью засыпало. Мы уже прощались с жизнью – кто нас там откопает? Но на счастье, один из наших, Коля-туляк, в момент взрыва поднял голову поправить пилотку, поэтому успел принять вертикальное положение и выбрался на поверхность. Потом одного откопал, вместе с ним – другого, третьего. Я оказался пятым, а майор аж самым последним, девятым. Мы Колю с тех пор так и звали – нашим спасителем…
После возвращения почти с того света грех было не отметить второе рождение. Тем более что выпить предложил сам майор, который лучше своих подчиненных понимал, что им всем грозило и какой опасности они избежали. Теперь биологической группе «Восточных» предстояло завершить выполнение поставленной задачи. Откопавшись, ветеринары проследили движение облака, в которое превратилась шляпка атомного гриба. А облако это приближалось к их полузасыпанной траншее.
– Майор дает нам команду: «На машину», – продолжал рассказ Леонид Петрович. – У нас была крытая машина, «Студебеккер», по-моему. И мы отъехали в сторону Сорочинска километра на четыре. Облако прошло стороной, пошло на северо-восток, и больше мы не стали отъезжать. Ближе к вечеру нас допустили к животным. Задача была – животных вывезти. Шли мы туда как по битому стеклу – такая температура была, что песок расплавился и эта корка ломалась у нас под ногами. Крылья у самолетов поплавились, башни с танков сорвало и отбросило на 500–600 метров к северо-востоку…
И. И. Кривой, попав в район эпицентра, наблюдал жуткую сцену:
– Я обратил внимание на двух лошадей, которых за веревки на шеях медленно вели солдаты. Одна лошадь была белая, а вторая черная. Обе они находились в двух километрах от эпицентра в момент взрыва атомной бомбы. У обеих лошадей были выбиты глаза. Но белая лошадь чувствовала себя сравнительно лучше, и поражений у нее было меньше, чем у черной. Двигалась она нормальным шагом. Ожогов у нее было мало. А вот черная лошадь превратилась почти в сплошной струп. Двигалась она мелкими шажками, а если пыталась сделать шаг пошире, струпья лопались и из трещин хлестала кровь…
Л. П. Погребной:
– Мы начали подбирать животных. Лошади, которые были под бетонным укрытием, вроде как подпарились, будто кто-то их кипятком ошпарил. Потом уже мы обнаружили и ожог верхних дыхательных путей у них. У других животных ожоги были страшные, они просто обгорели. От тех, кто находился под плетнем и на открытой местности, остался один пепел. А там, где они стояли в сваечных и дощатых укрытиях, мы обнаружили почему-то только копыта и концы хвостов. Даже рогов не нашли. Свиньи, овцы, кролики в клетках, которых мы оставляли в технике, просто истлели, испеклись. После взрыва температура внутри была настолько высокая, что от них оставалась костная основа, а остальные ткани словно мумифицировались. Животных, что остались живы, в основном лошадей и крупный рогатый скот, мы собрали, и специальная эвакуационная команда их отправила спецрейсом. А куда уж повезли, я не знаю…
Очевидцы помнят, что останки подопытных коров, лошадей, коз, свиней, овец свозили за станцию Тоцкую. Там был скотомогильник, так называемая яма Беккари, глубиной метров шесть. Туда и сваливали безответных жертв атомного эксперимента, обливали бензином и сжигали.
Лабораторных анализов команда Погребного не делала. В ее задачу входили только отбор, расстановка и удаление животных. Леонид Петрович говорит, что исследованиями занималась особая группа. А рядовым участникам учений даже записи какие-либо делать запрещалось. Режим секретности был настолько строгим, что семья Леонида Погребного не догадывалась и его жена не знала, где он находился в те сентябрьские дни. Директор Сорочинского ветеринарного техникума отвечал педагогам, интересовавшимся, куда подевался завуч, что отправил его проверять, как проходят практику студенты-четверокурсники.
На всех без исключения очевидцев Тоцких учений наибольшее впечатление произвели именно несчастные подопытные животные, обреченные в большинстве своем на страдания и смерть. О своих страданиях люди задумались гораздо позже…
Через год у одного из помощников Погребного, ветфельдшера Анатолия Викулова, никогда не курившего, нашли рак легких. Спустя года полтора от рака печени и поджелудочной железы умер еще один член биологической команды. Третьим ушел из жизни капитан Дурнобрагов, заместитель райвоенкома, попавший в команду в качестве как бы замполита.
Да и о себе, о своем потомстве Леонид Петрович говорил с горечью. В 1957 году у него родилась вторая дочь. Девочка появилась на свет с врожденной мигренью, и медики сказали отцу: мутагенные реакции.
– Я сам биолог, знаю, что это такое, – кивал он. – А в 1996-м у меня случилась такая страшная аритмия, что пришлось останавливать сердце и запускать его заново. Операцию проводил мой студент (я пять лет преподавал в медакадемии) Лев Викторович Лебедянский. Дело это опасное, критический порог – пять минут, потом наступает омертвение мозга и клиническая смерть. Вкололи мне наркоз внутривенно, и я провалился. Конечно, галлюцинации были, по трубе я летел к свету, а сам думал: «Хотелось бы остаться». Открываю глаза и вижу: окно реанимации и пять врачей вокруг стоят, в том числе мой ученик. Это уж потом мне сказали, что я «отсутствовал»
