Скорее всего, в этот день Андрущаку было чем заняться, и поэтому облава, затеянная комендантом, была ему в тягость. Но план есть план, и чтобы его достойно и своевременно выполнить, Андрущак не стал мудровствовать лукаво, а просто подогнал комендантский бортовой ГАЗ к «горлышку» Графской пристани, выставил рядом с собой патруль и стал ждать. И когда через полчаса из этого самого «горлышка» начал вытекать поток уволенных курсантов, селекция началась. Причем по принципу «на кого глаз падет». Андрущак и начальник патруля отдавая честь протекавшим мимо, жестами подзывали к себе. Курсант подходил, представлялся, предъявлял увольнительную и военный билет. Документы незамедлительно изымались, передавались патрульному, заботливо складывались в пакетик, а их хозяин, вздыхая, забирался в кузов машины. Не миновала сия чаша и меня. Мой друган Гвоздев, с которым мы собирались вечером осчастливить дискотеку ДОФа своим присутствием, благополучно протек сквозь комендантский фейс-контроль, а я был остановлен и отправлен в кузов, чтобы составить компанию другим несчастливцам.
Работа у Андрущака спорилась, а потому уже минут через пять, еще до окончательной выгрузки курсантского парома, кузов гарнизонного катафалка был набит круче, чем сигареты в пачке «Черноморских». Когда последний задержанный курсант-второкурсник попытался залезть в кузов, оттуда раздались крики:
— Тащ капитан, тут уже и стоять негде!
Андрущак подошел к машине, заглянул в кузов. Там действительно было не просто тесно, а очень тесно. Капитан поправил фуражку, равнодушным взглядом окинул замеревшего перед ним второкурсника.
— Полный комплект. Свободен.
Второкурснику вернули документы, и он рванул в сторону троллейбусной остановки со скоростью, достойной сборной училища по бегу.
— В комендатуру.
Андрущак залез в кабину ГАЗа, и машина, обогнув памятник Нахимову, молчаливо взирающего на нынешние заботы флота, неторопливо поползла вверх по улице в направлении комендатуры.
В комендатуре разнокурсную толпу кадетов загнали в предбанник дежурного по комендатуре. Народ нервно перешептывался, переминаясь с ноги на ногу. Никаких замечаний задержанным предъявлено не было, но, так как механизм гарнизонной службы работал по принципу гильотины и рубил сразу, то иллюзий по этому поводу ни у кого не было. Андрущак с пакетом документов загрузился в дежурку и начал вызывать к себе всех задержанных. Патрульный матрос выкрикивал фамилию, задержанный заходил в дежурку, Андрущак окидывал его взглядом, ставил диагноз, и прямо оттуда «арестованный» отправлялся на плац утрамбовывать асфальт до окончания увольнения. Диагноз, как правило, был стандартным: нарушение формы одежды. Точка. Все. Не поспоришь. У любого военного можно найти массу нарушений формы одежды, о которых он и сам не подозревал до этого. А уж если сам помощник коменданта обнаружил, то и говорить нечего.
— Хрен вам, сегодня не прокатит… не выйдет, псы комендантские.
У меня за спиной кто-то злорадно шептал, нервно похихикивая. Я повернулся. Перед моими глазами оказалась голова, увенчанная сугубо казенной фуражкой. Четверокурсник. Кажется с электрического факультета. Откровенно говоря, если бы я был помощником коменданта, то я бы тоже однозначно забрал обладателя такого лица. Оно того стоило. Теория Ламброзо гласит о том, что преступнику свойственны определенные внешние признаки. «Лицо — зеркало души», — утверждал Ламброзо. И если следовать его логике, то на лице курсанта было крупными прописными буквами написано, что он уже давно и неизлечимо болен всеми пороками общества, начиная от пьянства и заканчивая злостными прелюбодеяниями в особо извращенной форме, причем на груде совершенно секретных документов. Это было лицо человека окончательно и безвозвратно падшего, но при этом очень довольного самим фактом этого падения и неплохо физически сохранившегося.
— Ты чего? — поинтересовался я.
Кадет перестал перешептываться сам с собой.
— Понимаешь, я уже третье увольнение начинаю и заканчиваю здесь на плацу. До тетки своей доехать не могу! Не дают, шакалы! То нестрижен, то пьян. А я вообще не пью!!! Но сегодня хрен они порадуются. Не выйдет ничего. Хрен вам. Хрен по всей морде.
В это время матрос выкрикнул:
— Белов!
Я протиснулся сквозь толпу к двери и, расправив плечи, четким строевым шагом простучал хромачами к столу, за которым сидел Андрущак.
— Товарищ капитан, главный корабельный старшина Белов по вашему приказанию прибыл!
На таких, как я, Андрущак, видимо, насмотрелся вдоволь, поэтому мой строевой подход его не впечатлил. Капитан лениво окинул меня взглядом, не задерживаясь ни на чем.
— Нарушение формы одежды. Строевые занятия 2 часа. Шагом марш на плац!
Наученный горьким опытом, я не стал уточнять, какое, собственно, у меня нарушение формы одежды. Так я помолочу пару часов по плацу ногами и потом буду отпущен, а попытка выяснения причин задержания могла обернуться гораздо большими потерями. Не успел я еще сделать пару шагов от стола, как Андрущак вытянул из пакета очередной военный билет.
— Боец! Ломакин.
— Ломакин! — заорал патрульный.
И сквозь толпу в комнату вошел мой собеседник, «порочный» четверокурсник. Он был невероятно чем-то доволен. На его лице блуждала улыбка человека счастливого и уверенного в собственном благополучии.
— Товарищ капитан, курсант Ломакин по вашему приказанию прибыл!
Адрущак привычным взглядом окинул фигуру вытянувшегося перед ним кадета. Казалось, сейчас прозвучит стандартный приговор, но. Взгляд помощника коменданта обрел осмысленность и заинтересованность. Он даже как-то встрепенулся, приосанился и начал внимательно осматривать стоящего перед ним воина. А посмотреть было на что. Курсант четвертого курса был одет, как последний и затурканный матрос-первогодка. На ногах красовались абсолютно новые хромачи, с рантами такой ширины, что ботинки могли сойти за короткие алеутские лыжи. Штаны были на пару размеров и ростов больше, чем сам Ломакин, и поэтому были подтянуты практически на уровень подмышек, и увенчаны отдраенной до сияющего состояния и согнутой под уставным углом бляхой. Белая фланелевка была тоже наверняка прямо сегодня из магазина, тоже на размера два поболее небогатырского курсанта и топорщилась из подтянутых донельзя штанов огромными складками. Венчала эту картину торжества уставной формы одежды фуражка, произведенная в массовом порядке на предприятиях Министерства обороны, увенчанная плоским казенным крабом и, по общему мнению, для носки на голове совершенно не предназначенная. Она была, естественно, тоже побольше головы Ломакина и поэтому держалась на его черепушке только посредством ушей, которые служили ей упором, не позволяющим козырьку закрыть глаза и вообще свалиться с головы. Короче, был Ломакин живой витриной и идеальным приложением для Устава Внутренней службы и Правилами ношения военной формы одежды одновременно. Видимо, такая мысль посетила и капитана Андращука, который, еще раз осмотрев курсанта с ног до головы, недовольным голосом спросил:
— За что были задержаны?
Ломакин этого, естественно, не знал, так как сажали нас в машину без объяснений, а мог только предполагать, что решающую роль сыграла его физиономия.
— Не знаю, товарищ капитан! Наверное, за компанию со всеми.
Такая постановка вопроса помощника коменданта не устраивала. Комендатура просто так не забирает.
— Наверное, как и все, форму одежды нарушаешь? — вопрос, принимая в расчет внешний вид Ломакина, был просто издевательский.
— Никак нет! Не нарушаю! — бодро и радостно доложил курсант.
Это был вызов. Вызов помощнику коменданта, комендатуре да и всему Военно-морскому флоту в лице Андрущака. И помощник коменданта его принял.
— А вот сейчас мы это и проверим.
Капитан встал со стула и подошел к Ломакину.
— Головной убор снять! Предъявить стрижку!
Ломакин с готовностью скинул уставной «чемодан» с головы. Под мицей была наголо выбритая голова, чуть поблескивавшая в свете ламп. Андрущак хмыкнул.
— Подписку головного убора!
Ломакин протянул фуражку, показывая дно. На нем большими буквами, но не превышающими размеры, установленные уставом, были четко выведены фамилия и номер военного билета курсанта.
— Хорошо. — придраться что к фланке, что к штанам Андрущаку было просто невозможно, он и так видел, что короткими штаны не назовешь, а вот по поводу длины никаких возражений в уставе не было.
— Подписку фланки!
Ломакин бодро отстегнул один из клапанов брюк и, вытащив на свет край фланелевки, продемонстрировал подписку.
— Подписку брюк!
Курсант с готовностью отстегнул другой клапан и показал тщательно выведенные хлоркой на изнанке брюк все ту же фамилию и номер.
