— Подписку фланки!
Ломакин бодро отстегнул один из клапанов брюк и, вытащив на свет край фланелевки, продемонстрировал подписку.
— Подписку брюк!
Курсант с готовностью отстегнул другой клапан и показал тщательно выведенные хлоркой на изнанке брюк все ту же фамилию и номер.
— Подписку тельника!
Невозмутимый Ломакин вытянул из-под фланки кончик тельника. На одной из белых полосок ручкой были выведены все те же письмена, а на одной из черных, они были продублированы хлоркой.
— Ладно. Застегивайся. А трусы?
Ломакин начал снимать штаны с готовностью портовой проститутки.
— Ладно, ладно. Не стоит. Верю.
Андрущак сделал пару шагов назад, и пока Ломакин приводил себя в порядок, еще раз внимательно осмотрел того.
— Поднимите брюки, покажите шнуровку ботинок.
Это был хитрый ход. Шнурки в крепких военно-морских пальцах имели свойство частенько рваться, ботинки по этой причине зашнуровывались не до конца, и это тоже считалось нарушением формы одежды. Но, как правило, на это не смотрели, замечаний на курсантах находилось и без этого достаточно. Но Ломакинские ботинки оказались зашнурованы до верха новыми длинными шнурками, да еще в придачу шнурки были даже с вечно слетающими железочками на концах. Да и носки были новенькие, не растянутые, да и не порванные, в чем Андрущак тоже убедился, заставив дополнительно Ломакина разуться и представить ему подписку хромачей.
Придраться было не к чему.
— Предъявить предметы личной гигиены. — уже довольно обреченно потребовал капитан.
Ломакин бодренько извлек из карманов аж три носовых платка, расческу и, отогнув подкладку фуражки, показал булавку и три иголки, обвитые нитками разного цвета.
Холеное лицо капитана Андрущака стало похоже на печеное яблоко. Он не мог задержать курсанта! Не имел права! Конечно, он мог придраться, даже к тону ответа курсанта и отправить того маршировать по плацу хоть до утра, но это было бы все равно поражение. Формально он был бы не прав, а чувство собственного достоинства комендантского разлива у Андрущака присутствовало и являлось как бы квинтэссенцией его служебного долга.
— Ну-ка дыхни! — на всякий случай потребовал Андрущак, и, получив в лицо мощный поток воздуха отдающий табаком и «Поморином», но никак не «Массандрой», замахал руками.
— Ладно. Хватит.
Андрущак еще пару минут молча разглядывал военный билет Ломакина, перелистывая страницы и пытаясь найти хоть какие-нибудь несоответствия. Потом, осознав бессмысленность занятия, протянул тому документы и, козырнув, с видимым нежеланием и трудом произнес:
— Товарищ курсант, произошла ошибка. Вы задержаны безосновательно. Свободен. Хорошего отдыха.
Ломакин приняв документы от униженного капитана, залихватски отдал честь и, печатая шаг, вышел из помещения. Андрущак же подошел к окну и, скрестив руки на груди, молча уставился на стекла. Если бы не погоны и фуражка, он бы мог сойти за принца Гамлета, решающего вечный вопрос «быть или не быть?». Причем сцена проверки Ломакина так поразила всех присутствующих, что привычный конвейер был остановлен, я до сих пор был у двери, а не на плацу, да и все остальные стояли совершенно беззвучно, переваривая произошедшее.
Не прошло и минуты, как капитан Андрущак вдруг резко нагнулся, вглядываясь в окно. Потом резко выпрямился, развернулся и, чеканя слова, торжественно и с чувством глубочайшего удовлетворения отдал приказание:
— Начальник патруля, срочно догнать курсанта, которого я только сейчас отпустил!
Начальник патруля с одним патрульным резко рванули с места и исчезли за дверями. Вернулись они быстро с недоумевающим Ломакиным, которого они нежно, но крепко поддерживали под руки. Ломакин, судя по лицу, абсолютно не понимал, за что его вернули в то место, которое он несколько мгновений назад триумфально покинул.
— Что же вы, товарищ курсант, так образцово выглядите, а элементарных правил поведения военнослужащих в городе не знаете?
Ломакин все еще не понимал вообще, о чем идет речь.
— Товарищ курсант, на входе в комендатуру стоит целый старшина 2 статьи с повязкой на руке. Видели, надеюсь?
Ломакин все еще не понимая, в чем дело, утвердительно кивнул.
— Как же так, товарищ курсант? Вы уже четыре года погоны носите, а вот честь военнослужащему выше вас по званию отдавать пока не научились!!! Увольнительную!!! И шагом марш на строевые занятия!!! До упора!!! А что это все замерли, как проститутки на панели?! А ну.
И все снова завертелось. Очередная фамилия, очередное замечание, строевые занятия. Пока мы полировали своими ногами плац комендатуры, курсант с порочным лицом успел поведать нам, что уже три увольнения подряд комендантская служба не дает ему уйти дальше пределов площади Нахимова. Его задерживали, отправляли в комендатуру, и он, отбарабанив по плацу пару часов, убывал в систему, так как увольнение уже заканчивалось. Ему до смерти это надоело, и на сегодняшний выход в город он подготовился по полной программе, да и ко всему прочему его девушка начала подозревать, что он ее избегает, что правдой никак не являлось. И вот, одержав моральную победу над комендантской службой, окрыленный этим, курсант Ломакин так резво покинул стены комендатуры, что забыл отдать честь стоящему у ее дверей дежурному матросу. На его горе именно это и узрел в окно наблюдательный капитан Андрущак, и превратил ломакинский триумф в сокрушительное фиаско.
Все-таки, что ни говори, а было в плановом ведении хозяйства что-то такое… действенное.
Хорош лишь тот учитель, в котором еще не умер ученик.
Бауржан Тойшибеков
Сколько за свою жизнь каждый из нас сдал экзаменов, и не счесть. По сути, вся наша жизнь — один сплошной экзамен. От первого ее дня до последнего. Но не будем углубляться в высокие моральные сферы, а спустимся на землю. К простому экзамену, в простом военно-морском вузе. По непростому техническому английскому языку.
Ни для кого не секрет, как учили иностранному языку в наших родных советских школах. Это сейчас любой сопливый малец любит добавить в разговор что-то вроде «фак ю», а в свое время таких слов в учебниках не было.
А сам язык учили согласно огромному количеству инструкций от многих министерств и ведомств, по большому счету к школе отношения не имевших. Как учили — так и знали. Хотя, безусловно, те, кто ставил себе цель изучить иностранный язык — его знали. Правда, не с чисто йоркширским диалектом, а в лучшем случае, с вологодским говорком. Но не суть важно.
Отношения с иностранным языком складывались у меня сложно. Школу я заканчивал на Украине, в Феодосии. Там языки начинали учить с пятого класса. Класс в приказном порядке разделили на две группы: английскую и немецкую. Согласия ни у наших родителей, ни тем более у нас не спрашивали. Я оказался «немцем». Немец так немец. В том возрасте мне, в сущности, было по барабану, что учить. Начались занятия. Год учим. У меня в незасоренной детской голове язык мюнхенских пивоваров укладывался на редкость ровно и удачно. Учитель очень хвалила и ставила в пример.
Второй год постигаем язык Шиллера и Бисмарка. Все нормально. Я умудрился даже на какую-то городскую олимпиаду по немецкому языку загреметь. И был не самым последним.
Вдруг наш дорогой Леонид Ильич Брежнев где-то расцеловал и обслюнявил то ли Никсона, то ли Картера и подписал очередной судьбоносный договор о вечном мире и дружбе до гроба. До чьего гроба не уточнялось. Министерство просвещения всплеснуло руками: господи, а как же нам отреагировать на такой подвиг лидера страны и босса партии?! И ведь придумали чертяки! Взяли и перевели тех, кто учил немецкий, на английский! Не всех — но многих. Нашу школу в том числе. И дали нам команду за год догнать тех, кто уже два года «аглицкую мову» мусолит. И стали мы переучиваться. В итоге школу моя немецко-английская половина класса закончила, не зная толком ни тот язык, ни этот. Потом армия, потом поступление в училище. А там на первом курсе преподаватели кафедры иностранных языков нас по группам отбирать стали. По шесть-восемь человек. А отбирали на микроэкзамене. Так, ерунда — пару вопросов, ты пару ответов, и преподавателю ясно, кто ты и на что способен. А надо особо сказать, что кафедра эта была любима всеми без исключения. Там работали такие прекрасные и очаровательные женщины, что нет слов, — просто милейшие создания. Им прощали все — даже задолженности, хотя с ними в город не отпускали. Вот и запускали нас к ним по два-три человека, а они определяли твой уровень и отпускали с богом. Мой учитель Ирина Николаевна, дочь одного очень большого адмирала, была очень красивой женщиной, курсанты просто таяли под ее взглядом, вот так и я растаял при первой встрече. При всем этом внешние данные Ирины Николаевны были ни чуть не хуже внутренних, что, как известно, для женского пола крайне нетипично. Так вот, посадив меня перед собой, «англичанка», которой я, естественно, заявил, что в школе изучал именно ее язык, очень добрым голосом что-то спросила. Для старшего сержанта Советской армии, почти два года ничего не читавшего, кроме уставов Вооруженных сил и писем родителей и вдобавок изучавшего иностранный язык в школе вышеуказанным методом, вопрос оказался неподъемным. Ирина Николаевна снова что-то спросила. Я снова почесал в затылке. Наконец она поняла, что со мной надо разговаривать как с диким индейцем из племени навахо — при помощи не только речи, но и жестов. Показывая на меня, Ирина Николаевна четко и раздельно спросила: «What is your name?» Наконец, в моей голове что-то перещелкнуло, и я автоматически выдавил из себя фразу: «My name is Паша». Обрадованная Ирина Николаевна улыбнулась и, нежно похлопав меня по ладошке, сказала: «А ты дружок ко мне в группу. Иди». Я пошел. В коридоре я узнал, что она вела группу самых отстающих, или попросту тупых.
