Немедленно после ссылки Сперанского, люди, враждебно против него настроенные, говорили, что он «захотел возжечь бунт» во всей России и, «дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян». Ростопчин, в письме от 23 июля 1812 г., старался внушить государю мысль, что опасно оставлять Сперанского в Нижнем Новгороде: «Он снискал расположение жителей» этого города, сумел уверить их, что пострадал из-за своей любви к народу, «которому хотел доставить свободу», и что государь «принес его в жертву министрам и дворянам». Действительно, в Пензенской губ. ходили с 1812 г. слухи, что Сперанский «был оклеветан», и многие помещичьи крестьяне заказывали даже молебны за его здравие и ставили свечи[14].
Имп. Александр, видя, что война с французами неизбежна, и опасаясь волнений, заранее подготовлял меры для их подавления. С этой целью в каждой губернии должно было находиться по полубатальону в триста человек. «Предположите, — говорит государь в письме к сестре Екатерине Павловне, — что начнется серьезный бунт и что 300 человек будет недостаточно» (для его усмирения), — «тогда тотчас же могут быть употреблены в дело полубатальоны соседних губерний, а так как, например, Тверская губерния окружена шестью другими, то это составит уже 2100 человек» (вместе с тверским отрядом).
Генерал Н. Н. Раевский писал в конце июня 1812 г.: «Я боюсь прокламаций, чтобы не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств»[15]. Есть свидетельство, что Наполеон вел разговор с крестьянами о свободе. В Москве он приказал разыскивать с большим старанием в уцелевших архивах и частных библиотеках все, что касалось Пугачевского бунта: особенно желали французы добыть одно из последних воззваний Пугачева. Писались даже проекты подобных манифестов. В разговоре в Петровском дворце с г-жею Обер-Шальме, владетельницей очень большого магазина в Москве женских нарядов, дорогих материй, севрского фарфора и проч., Наполеон спросил ее: «Что вы думаете об освобождении русских крестьян?» Она отвечала, что, по ее мнению, «одна треть их, быть может, оценила бы это благодеяние, а две другие не поняли бы даже, что им хотят сказать». — «Но разговоры, по примеру первых увлекли бы за собою других», возразил Наполеон. — «В. В — во, откажитесь от этого заблуждения, — заметила его собеседница: — здесь не то, что в южной Европе. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этою минутой колебания, эти новые идеи были бы представлены, как противные религии и нечестивые; увлечь ими было бы трудно, даже невозможно»[16]. В конце концов, Наполеон отказался от намерения попытаться возбудить бунт крестьян. В речи, произнесенной им пред сенаторами в Париже 20 декабря 1812 г., он сказал: «Я веду против России только политическую войну… Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение (abrutissement) этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные мучения»[17].
Итак, Наполеон отказался от мысли о провозглашении свободы крестьян, которой, как думает генерал Монтолон, они ожидали от французов[18]. Но Ростопчин сам содействовал распространению надежд на освобождение, объявив в послании к жителям Москвы до занятия ее французами, что Наполеон «солдатам сулит фельдмаршальство, нищим — золотые горы, народу — свободу», хотя и прибавлял тут же, что из этих обещаний ничего не выйдет[19].
Гравюра из изд. Буддеуса, 1820 г.
Один из наиболее влиятельных старых масонов, которых Ростопчин так ненавидел и преследовал, Поздеев, столь же ярый крепостник, как и сам Ростопчин, также бил тревогу о том, что нашествие Наполеона взволнует крепостное население России[20]. Через несколько дней он писал министру народного просвещения, гр. Разумовскому, что «мужики наши… ожидают какой-то вольности; это очаровательное слово кружит их». Ростопчин в письме к имп. Александру от 8 сентября, уже по занятии французами Москвы, сообщил ему, что в войске распространился опасный слух, будто бы наш государь для того дал возможность Бонапарту проникнуть в Россию, чтобы французский император именем его (Александра) провозгласил свободу.
Получив известие от своего губернатора в Вильне, что некоторые литовские татары изъявляют готовность служить в его войсках, Наполеон пожелал этим воспользоваться и разрешил составить из них полк, если найдется тысяча всадников. Позднее предлагали татарам отправиться в Казань подговаривать своих соотечественников к восстанию. Мюрат, как говорят, уверил также Наполеона в том, что казаки, находящиеся в русской армии, покинут ее и станут под его знамена[21].
Наполеон у Малого Ярославца. (Бакаловича).
Хотя сам Наполеон отказался от мысли поднять крестьян обещанием свободы, но некоторые из его сподвижников, как мы видели, считали это возможным. Офицер французской армии Шмидт, оставшийся потом в Москве, на вопрос Ростопчина, какое понятие французы составили себе о наших крестьянах, отвечал: «Хотя большинство и считало их тупоумными, но полагало, что их легко возбудить к восстанию и привлечь на свою сторону». Дело не обошлось без попыток в этом направлении. В сентябре 1812 г. в имении гр. Бобринских (Ефремовского у., Тульской губ.) какие-то люди в немецком платье проповедовали с телег собравшемуся народу, чтобы они не пугались Бонапарта, что он идет на Россию, чтобы освободить крестьян, дать им волю и уничтожить помещиков. По требованию одного проезжавшего в это время дворянина оратор был арестован и отправлен в Тулу к губернатору[22]. — В Нижегородской губ. был арестован, как шпион, крестьянин Витебской губ. Рачков; при допросе он показал, что помещик его, Сверчков, обмундировал и вооружил на счет французов всех своих крестьян, повел их в Ковно, и они шли с французской армией до Москвы (и обратно до Смоленска). На пути в Москву, в Смоленске, Рачков, 2 его однодеревенца и 2 француза, говорившие по-польски и по-русски, призваны были к Наполеону и получили приказ идти в низовые города для осмотра крепостей и склонения народа в подданство Наполеону. Рачкову был дан билет на русском языке до Перми, другим — до Казани. Им было обещано, что по возвращении в Польшу они получат 100 рублей. Товарищи ушли раньше, и Рачков не виделся с ними. Чрез Москву он пошел на Касимов, оттуда в Нижний Новгород и затем по нагорной стороне. На ночлегах он соблазнял крестьян обещанием свободы, если они перейдут на сторону Наполеона, себя же выдавал за разоренного неприятельским нашествием[23]. Пастух Тимофеев, крестьянин Витебской губ., был предан суду за «изменнические речи». В Симбирске почтальон Александров сказал дворовому одного чиновника, что в Петербурге и Москве есть уже повеление о даровании вольности всем помещичьим крестьянам и что скоро и в Симбирске оно будет получено и объявлено не чрез помещиков, а чрез почтальонов. Среди дворовых, принадлежавших помещикам, жившим в Нижнем Новгороде, распространились в 1812 г. слухи, что «господские крестьяне оброку платить не будут». В начале июля 1812 г. комитет министров получил от Ростопчина донесения священников двух сел княгини Голицыной, Гжатского у., Смоленской губ., о возникшей между тамошними крестьянами «старообрядческой секты», инициаторы которой (из числа самих крестьян), «делая с них разные поборы угрозами» и «обещанием свободы из владения помещика» и царствия небесного, «записали уже в раскол свой более полуторы тысячи душ».
Рисунок из книги Buddeus'а Volksgemalde, 1820 г.
Оставление Москвы на жертву французам вызвало сильное раздражение против имп. Александра. Великая княгиня Екатерина Павловна писала брату 6 сентября из Ярославля: «Недовольство достигло высшей степени, и вашу особу далеко не щадят. Судите об остальном по тому, что это доходит до моего сведения. Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем ваше государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия и лично вы. Не один какой-нибудь класс населения, а все единогласно кричат против вас… Не бойтесь катастрофы в революционном смысле, нет! но предоставляю вам судить о положении вещей в стране, главу которой презирают…. Жалуются, и громко, на вас». — «Вас обвиняют в бездарности» (ineptie), писала великая княгиня 23 сентября[24]. А вот выражение негодования (в сентябре 1812 г.) одного русского стародума, который видит в XVIII веке и во французских авторах начало нашего «морального развращения»: «Теперь мы пожинаем плоды сих наставников и учителей:… взведен на престол государь, не знающий ни духовных, ни гражданских законов и прилепленный к одному только барабанному бою и солдатской амуниции. Министры достойные — в отставке, а глупые — налицо». Из 50-ти губернаторов девять десятых — дураки, такое же количество и из архиереев «если не блудники, то корыстолюбцы… Царя Соломона одарил Бог премудростию свыше, а у нашего отнял и людей право-правящих и дальновидных… В железный год ополчение, рекрутчина, лошади, поборы с крестьян и помещиков»[25]. Негодование проникло и в низшие классы населения: один однодворец Обоянского у., Курской губ., в октябре 1812 г., в присутствии нескольких других однодворцев, сказал: «Наш государь проспал Москву и всю Россию»[26].
