Прошел, правда, еще целый месяц бесконечных «войн и разрушений» у пирса, пока, наконец, командир, к этому времени уже немного обросший пусть и береговыми, ракушками, не объявил на построении всему экипажу, что они через три дня выходят в море. Сразу же начались бесконечные погрузки всего самого разнообразного, а главное — продовольствия, где Микола разжился дюжиной банок с консервированными сосисками и с говяжьим языком в желе. Все было надежно припрятано в уже ставшем родным 10-м отсеке, да так, что лейтенант Белов, производивший обыск отсека непосредственно сразу после погрузки, смог обнаружить только несколько банок, но никак не все. Потом была еще масса всякой суеты, которая мало затронула Миколин распорядок, а еще через сутки начался ввод ГЭУ в действие.
Как ни пугали корабельные годки свое молодое пополнение летающими по отсеку светящимися нейтронами и фиолетовой радиацией, Миколе все происходящее на корабле казалось какой-то обыденной суматохой, скрашенной только тем, что здесь одновременно оказалось очень много всевозможного народа. Зато приятным сюрпризом для него стало появление неожиданно вкусной и главное — обильной пищи, разительно отличавшейся от того, чем их потчевал береговой камбуз. Про это счастье Микола, конечно, слышал, да и сам поучаствовал в погрузке продовольствия, но реальность превзошла ожидания, а если учесть, что по приказанию командира, впечатленного Миколиным ростом, ему в добавке не отказывали, то ввод ГЭУ в действие Ползунку просто по-человечески понравился.
В море вышли через два дня. Все это время устраняли какие-то замечания и недоработки, до которых Миколе было мало дела, да и не понимал он в этом ничего. Ползунок с неподдельным интересом ползал по трюмам работающей машины и, к собственному удивлению, впитывал знания, как губка. Поэтому он чуть не пропустил команду «Исполнять приказания турбинных телеграфов», которая и ознаменовала его первый выход в море. А уж первое свое погружение матрос Микола запомнил надолго. Как только корабль погрузился на глубину 50 метров, командир отсека с довольным лицом извлек откуда-то плафон из-под светильника, причем плафон явно нестандартный и достаточно большой и начал ритуал посвящения Ползунка в подводники.
Сопротивлялся Микола, как мог, но все же в этот день выпил целых два плафона соленейшей забортной воды, сначала в отсеке под руководством Белова, а потом уже в 8-м отсеке, вместе со всей молодежью турбинной группы. Столь обильное поглощение не предназначенной для питья воды ничем серьезным не закончилось, не считая легкого расстройства желудка, ну и, естественно, внутренней гордости, что он уже полноценный подводник, прошедший все положенные ритуалы.
Ну а дальше началось то, что офицеры и мичманы называли дурдомом. В этот самый свой первый выход в море Микола понял, что как ни крути, а легче всех в море все же матросу. Офицеры и мичманы всегда на виду, а матрос в корме может и на вахте вздремнуть, и в трюме побакланить запрятанными после погрузки припасами, да и помыться всегда можно, а не только в воскресенье. А к тому, что работать приходилось много, Микола относился, на удивление, спокойно, не в пример многим другим матросам, преимущественно призванным на срочную службу из городов. Да и командир отсека ему попался, по мнению всех, вполне достойный. Белов по пустякам не придирался и, будучи офицером молодым, совершенно не гнушался спрашивать о том, чего не знает, и вместе с Ползунком до крови оббивал коленки, проползая в самые недоступные места их самого маленького на корабле отсека. Плюс ко всему лейтенант был человеком веселым и очень начитанным, так что все длительные и часто бессмысленные тревоги проходили у них в отсеке в интересных беседах между приборками и отработками, командир отсека рассказывал много такого, о чем матросы да и старшина отсека мичман Кашбаев никогда не слышали и самостоятельно, наверное, никогда бы не узнали. Именно от Белова в морях Микола впервые услышал об острове Пасхи, инопланетянах, террасах Баальбека, да и про всю историю подводного флота лейтенант рассказывал интересно и увлекательно, начиная от Ефима Никонова и заканчивая легендарным Маринеско и первопроходцами атомного флота.
После всего этого было даже неудобно каким-нибудь образом подставить своего командира отсека, которого и так из-за его лейтенантского звания командование дрючило по полной программе. Поэтому и на приборку, и на тревоги матросы прибывали вовремя, в курилке старались не попадаться и убирались в отсеке, как у себя дома.
Так день за днем проходил сначала первый выход в море, потом второй, третий. Экипаж перестали ругать, постепенно начали похваливать, а уж после ракетной стрельбы, закончившейся планово удачно, вообще вручили какой-то там приз Главкома.
А потом экипаж сдал корабль, и командование, поразмыслив, пришло к выводу, что пора бы подковать личный состав подводного крейсера еще и теоретически. И срочно, практически в пожарном порядке, выслало экипаж в Эстонию, в Палдиски, где располагался учебный центр кораблей их проекта.
Микола, которому и Львов с Северодвинском после его деревни казались чуть ли не гигантскими мегаполисами, поездку в Эстонию воспринял как настоящий подарок судьбы, а по большому счету просто как выезд за границу. Впрочем, и все матросы корабля с удовольствием предвкушали возможность увидеть настоящую жизнь, вместо сопок и пирсов, хотя бы из-за забора. Да и какой забор может сдержать настоящего матроса Северного флота? Поэтому сборы экипажа в промерзающей казарме проходили немного по другому сценарию, чем выезд куда-либо в другое место. Моряки носились по соседним казармам, выпрашивая у друзей новые гюйсы, форменки и ботинки, надеясь хоть разок, но щегольнуть новенькой формой, гуляя по брусчатке старого Таллина. Да и сами начальники, начиная от старшин команд и заканчивая командиром корабля, целую неделю строили, строили и строили матросов, проверяя форму одежды так, словно им предстояло участвовать в параде на Красной площади. Наконец, нервная суматоха подошла к завершению, и экипаж тронулся в путь.
Сама дорога мало чем запомнилась Миколе, разве только тем, что в поезде умудрились напиться почти все матросы, за исключением самых молодых. Сам Ползунок, памятуя о Северодвинске, пить под одеялом не стал, поскольку уж больно товарный вид имели молодые проводницы их состава, и Микола резонно опасался того, что половой налетчик снова проснется в нем в самый ненужный момент. Другие бойцы оказались не такими сдержанными, вследствие чего полночи в плацкартных вагонах шли разборки офицерского состава с проводницами, с некоторых из которых наиболее любвеобильных матросов снимали прямо с полуспущенными сатиновыми трусами. Истины ради следует заметить, что многие пышнотелые проводницы были совсем не против такой формы общения, однако их высокоморальная бригадирша, сделав обход состава, подняла тревогу. Тотчас из своих купе были вызваны офицеры и мичманы в огромном количестве, которые, как оказалось, тоже отмечали отъезд из северных краев, а оттого, будучи неожиданно оторванными от душевных купейных застолий, вели себя нервно и мягкостью в обращении не отличались. Разбирательства то затухая, то снова разгораясь, шли почти до самого утра, но Миколу совсем не волновали, так как он спал сном праведника на верхней полке, и снился ему, как ни странно, свой, теперь уже родной, 10-й отсек.
Рано утром по прибытии в Питер, прямо на перроне Московского вокзала, командир устроил построение, на котором сразу пять матросов получили по десять суток ареста, одного старшину разжаловали, а офицерам и мичманам, отведя тех в сторону, командир минут десять что-то очень сердито выговаривал, яростно жестикулируя. Поезд на Таллин был только вечером, и экипаж сначала переехал на Финский вокзал, откуда офицеров и мичманов отпустили на весь день, оставив, правда, кое-кого с матросами. А потом был многочасовой экскурсионный поход по Ленинграду. Город Миколу, конечно, впечатлил своим размахом и какой-то неземной монументальностью, но ему, выросшему на зеленейших привольных просторах Украины, Питер все же показался каким-то неуютным и холодным, и для себя Микола решил, что никогда бы в нем жить не остался. К вечеру экипаж собрался на вокзале, и загрузившись в вагоны, уже рано утром все были в Таллине, где пересели на электричку, и через час оказались в Палдиски, небольшом городишке.
Ползунку показалось, что он даже поменьше Гаджиево, так как состоял из одного громадного учебного центра с казарменным городком и собственно самого поселка, тоже на четверть состоящего из офицерских гостиниц и зданий, имеющих то или иное отношение к центру подводников. Об увольнениях тут можно было сразу забыть. Дело в том, что поселок находился в зоне, куда и местных жителей пускали только по пропускам, а военнослужащих выпускали только по отпускным билетам. В сам поселок матросов в магазин выводили группами. Пока первую неделю личный состав обживался в казарме, привыкал к новому распорядку дня и, по сути, выдерживал карантин вместе с оргпериодом, вопрос о поездках в Таллин у моряков не возникал. Но вот когда все устаканилось, режим учебы и нарядов стал понятен и прозрачен, матросы стали атаковать своих начальников просьбами об экскурсиях в столицу Эстонии. Замполит, посовещавшись с командиром, «добро» на эти мероприятия дал, правда, только в составе группы и в сопровождении офицеров и мичманов. И в первое же воскресенье матросы в количестве 26 человек, с двумя офицерами и двумя мичманами, отутюженные и подстриженные, убыли в Таллин. С тех пор это мероприятие проводилось каждый выходной неукоснительно, благо моряки вели себя, на удивление, дисциплинированно и повода для прекращения экскурсий не давали.
