…Ночи в этих местах стояли прохладные, но в их крохотной палатке было тепло, холода они не чувствовали, расслабленно прильнув друг к другу, обнаженные, опустошенные. Скомканное легкое одеяло валялось в углу, сквозь проемы, затянутые тончайшей москитной сеткой, просачивались непривычные для Мазура запахи здешней деревенской ночи: пахнет травой, землей, животными, но как-то иначе, незнакомо…
Голова Ольги лежала у него на груди, и он вдруг ощутил хотя и мгновенный, как выстрел, но жуткий, парализующий, неодолимый страх — снова показалось, что все это ему чудится. В с е.
Виноват был земляк, черт его подери, питерский поэт Шефнер. Мазуру как-то попалось на глаза его стихотворение, короткое, быть может, не являвшее собою творческую вершину, но по сути своей жуткое. Шефнер однажды задался вопросом: а не причудились ли ему последние десятилетия жизни, не есть ли это на самом деле молниеносный предсмертный бред умирающего на Второй мировой солдата?
Когда Мазуру было тридцать, вирш этот он бегло прочитал и забыл. В сорок — вспомнил, перечитал и содрогнулся. Стареющие мужики подвержены всевозможным иррациональным страхам. Доктор Лымарь как-то заявил, что такую вот, с позволения сказать, поэзию следует безжалостно изничтожать, поскольку с его, Лымаря, профессиональной точки зрения это не что иное, как учебное пособие для начинающего шизофреника, создающее почву для заскока, который попросту невозможно опровергнуть какими бы то ни было логическими, рассудочными аргументами. Он даже в очередной из своих запоев собрался было разыскать поэта Шефнера и поговорить по душам, но потом как-то рассосалось…
Словом, иногда, крайне редко, в минуту особенной тоски и усталости, прошивал этот пронзительный, щемящий страх. Конечно, всерьез он во все это не верил и, безусловно, далек был от любых проявлений сумасшествия, но как быть, если однажды тебя бросает в пот от мысли: а что, если погоня все-таки догнала, и на самом деле ты валяешься сейчас где-нибудь в саванне, глаза тускнеют, холодеет тело, поисковая группа еще осторожничает, приближаются не спеша, держа наготове автоматы, удерживая рвущихся с поводков овчарок, но передний видит, что с тобой все кончено, и подает остальным ободряющий знак? Только угасающий мозг еще работает с невероятной быстротой, и в доли секунды тебе снятся десятки лет жизни, со всеми деталями и подробностями, с запахами, звуками и ощущениями, с новыми встречами и расставаниями, достижениями и провалами…
Ольга пошевелилась, примостилась уютнее.
— Слушай, — сказал Мазур. — Что, собственно, они от тебя хотели? Виктория и компания? Не было времени подумать, а сейчас вот вспоминаю по кадрово… Они на нас сразу махнули рукой, за тебя взялись со всем старанием…
— Да пустяки, — сказала Ольга, не поднимая головы. — Эти идиоты, знаешь ли, заодно с доном Себастьяно вынесли смертный приговор и мне. По поводу все того же ультиматума. Я тогда тоже была в телестудии, вместе комментировали эпохальное послание, да вдобавок я с их точки зрения распоследняя империалистка, потому что отказываюсь передать свое состояние на нужды революции… У меня дома тоже где-то валяется такая же писулька, однотипная той, что Авила держит в рамочке на стене.
— Так, значит, это за тобой охотились, а не за нами? — вырвалось у Мазура.
— Очень похоже, — безмятежно сказала Ольга. — Вы-то их интересуете постольку-поскольку… Еще один козырь для торга, только и всего. Уж прости, если это чем-то задевает твое мужское самолюбие, милый… А на меня они и в самом деле охотились весьма целеустремленно…
— И ты с нами поехала?!
— А чихала я на этих придурков, — сердито сказала Ольга. — Чтобы в собственной стране нужно было жить с оглядкой на этих?!
— Знал бы я раньше…
— Ну, и что бы ты сделал? А? — тихонько рассмеялась она. — Влад, меня можно было остановить одним-единственным способом — ногу сломать. Или руку. Или шею. Но ты вряд ли когда-нибудь на такое решишься, verdad? Не переживай. Не так страшен дьявол, как его рисуют…
— Малюют.
— Вот именно, малюют. Ты заметил, что всякий раз вы их легко бьете даже при численном превосходстве с их стороны? Нынешняя герилья пока что не особенно опасна. Эчеверриа мне как-то подробно объяснял… Понимаешь, любые партизаны делятся на «терминаторов» и «истериков». «Терминаторы» проходят серьезную подготовку, часто опираясь на другие страны, вот они всерьез опасны. «Истерики» же — начинающие, любители. Есть оружие, этот их революционный порыв, фанатизм и злоба — но нет должной подготовки и натасканности. Обстрелять поезд, подложить бомбу, напасть скопом на окраинный полицейский участок, листовочки расклеить, в спину кому-нибудь пальнуть на улице — это они умеют. Но любой человек с соответствующей подготовкой кладет их в штабеля…
— Вообще да, — сказал Мазур. — Примерно так и можно сформулировать.
— Они пытались кое-что сделать, но единственный по-настоящему серьезный тренировочный лагерь тигрерос разгромили почти сразу же, сцапали почти всех нанятых инструкторов, а потом уже не давали развернуть чего-то даже отдаленно похожего, обрубили выходы за рубеж… Впрочем, даже с опытными людьми случаются самые позорные промахи. Взять Че Гевару — казалось бы, профи, теоретик и практик, прямо причастный к победе герильи на Кубе. Но потом, в Боливии, он вел себя, как вырвавшийся поиграть в индейцев мальчишка, их моментально ликвидировали…
— Бог ты мой, — сказал Мазур. — Как мы когда-то в юности любили этого Че… «Прошел неясный разговор, как по стеклу радара, что где-то там погиб майор Эрнесто Че Гевара…»
— Это что, ты написал?
— Где там. Настоящий поэт, известный…
— Это понятно, — сказала Ольга. — Мы тоже лет в четырнадцать — я про монастырскую школу — держали его портретики под подушкой, мы все тогда были ужасно левые, барышни из лучших семей… За портретики нас однажды выпороли, что нам только прибавило левизны. Вообще, я думаю, он мог бы стать хорошим поэтом. Ты не читал его письмо из Боливии лидеру аргентинских повстанцев? Нет? Слушай: «Сквозь пыль из-под копыт Росинанта, с копьем, нацеленным на преследующих меня великанов, я спешу передать вам это почти телепатическое послание, поздравить с Новым годом и крепко вас обнять. Свои пожелания я доверил мимолетной звезде, повстречавшейся мне на пути по воле Волшебного короля…» — Она коротко, зло вздохнула. — Вот только, когда взрослеешь, начинаешь понимать, что эти левые поэтические натуры, дай им волю, кровью все зальют, до горизонта. — Ее тонкие пальцы сжали плечи Мазура почти до боли. — И надо их стрелять, стрелять, если нельзя иначе… — И вновь расслабилась, тихонько рассмеялась. — Знаешь, а за эту сучку и в самом деле орден полагается. Министр внутренних дел поклялся честным словом кабальеро, что в течение часа добьется от президента ордена для любого, кто прикончит Викторию, Пабло или Эстанислао… Будь этот герой хоть распоследним висельником из бандитских кварталов столицы… Серьезно. «Санта-Роса», с мечами, красивая штука, носится на правой стороне груди, дает определенные привилегии… Когда вернемся, я скажу дону Себастьяно, а тот позвонит министру…
— Вот уж спасибо, — сказал Мазур. — Только не стоит. Я как-никак дипломат…
— Да какой ты дипломат, милый? Терминатор ты у меня…
— Все равно. Как-то не к лицу мне получать ордена за местных террористок.
— Сложная ты душа. Ладно, вместо ордена… только без рук, я сама…
Глава двенадцатая
Как кабальеро в старину
Отплывали даже не на рассвете — в тот странный и зыбкий час, когда полумрак еще окончательно не разделился на свет и четкие тени. Над рекой стоял молочно-сизый туман, насыщенный странными лопочущими шорохами, деревянными постукиваньями и резкими вскриками гигантских мохноногих лягушек, неизвестно за каким чертом бодрствовавших в эту рань.
Мазура с Ольгой разбудил Кацуба, просто-напросто принявшийся потряхивать снаружи палатку, пока они не вскинулись. Одевшись, вылезши и по-простецки справив за хижиной неотложные дела, в темпе осушили по баночке саморазогревающегося кофе, как истые аристократы. Появился Бокаси со своим дряхлым ружьецом и небольшим узлом в другой руке. От кофе он тоже не отказался. И покинул свою хижину навсегда, не оглядываясь, упруго шагая впереди словно бы даже с облегчением.
Прошли с полкилометра между хижинами — там еще царила тишина, даже собаки не брехали, укрывшись неведомо где. Вышли к реке, окутанной понемногу таявшим туманом. С дюжину разнокалиберных лодок было привязано к вбитым в берег покосившимся колышкам. На большом плоском камне восседал сеньор алькальд, поеживаясь от утренней прохлады, прикладываясь к большой бутылке без всякой этикетки, где плескалось что-то мутно-зеленоватое, судя по запаху, ядреное. Слегка опухший, в растянутом полосатом свитерке под пиджаком, алькальд крайне напоминал родного отечественного бомжа, Мазур едва не спросил его по-русски, как дела.
