и разрыдался. Когда Ган ушел к себе, двое других ученых встретились в коридоре и начали шептаться. Не покончит ли Ган с собой той же ночью? Они так этого опасались, что приоткрыли дверь его спальни, чтобы подглядывать. После долгого ожидания они с огромным облегчением убедились, что он наконец заснул.
Гейзенберг тоже вряд ли безмятежно спал в ту ночь. Его мысли пришли в движение, и на следующее утро он начал набрасывать всеобъемлющую теорию конструирования атомных бомб. Он делал это умозрительно, без доступа к каким-либо книгам или техническим данным, но менее чем за неделю ему удалось воспроизвести большинство аспектов сверхсекретных американских разработок. Почему Гейзенберг не сделал этих расчетов, скажем, в 1939 г., остается неясным. Но этот сеанс научной магии показал, что союзники не зря считали его самым опасным ученым в мире.
Тем временем Вайцзеккер продолжал оттачивать политическую реакцию немецких ядерщиков и уговаривал своих товарищей по плену выпустить заявление, которое оправдало бы их в глазах всего мира. Гейзенберг сочинил требуемый документ, и все 10 ученых из Фарм-холла подписали его, хотя некоторые сделали это нехотя.
Ган был одним из них и продолжал мучиться еще не один месяц. Как его простые химические эксперименты, чисто научные исследования, превратились в нечто столь чудовищное? Все еще больше осложнилось, когда из газет он узнал, что получил Нобелевскую премию по химии 1945 года за открытие расщепления ядра (несомненно, он был единственным ученым, который получил весть о присуждении ему премии, находясь в заключении). Позже выяснилось, что одним из первых экспертов, номинировавших его за работы по расщеплению, был Сэмюэл Гаудсмит, который сделал это еще в 1941 г.
Опасаясь, что советские шпионы в Берлине захватят и увезут в Москву Гаудсмита, армейское начальство попыталось задержать его во Франкфурте на оставшиеся недели августа. Гаудсмит отказался и поспешил вернуться в немецкую столицу, так как ему надоело, что военные все время дергают его туда-сюда. Через несколько дней к нему действительно подошел некий русский, но только для того, чтобы купить его часы. На процветающем черном рынке Гаудсмит мог бы заработать на них целое состояние – 250 долларов (3500 долларов в современном эквиваленте). Вот только в то утро они, как назло, перестали ходить, так что он ничего не получил.
В конце августа Гаудсмит принял участие в последней авантюре «Алсоса». На самом деле русские хотели похитить не его, а издателя-шпиона Пауля Росбауда (Грифона), который знал обо всем – от ракет в Пенемюнде до урановых машин в Шварцвальде. Поэтому, когда Грифона однажды пригласили в некий отель якобы для встречи с известным советским физиком, они с Гаудсмитом почуяли ловушку, и Гаудсмит приказал двум бронированным джипам следовать за Росбаудом. Cоветские солдаты действительно схватили его и попытались увезти. Американским военным пришлось отбивать его прямо на улице. Затем Гаудсмит помог переправить одетого в армейскую форму Росбауда из Берлина по автобану на запад, в американский сектор Германии.
Спасением Росбауда сотрудничество Гаудсмита с «Алсосом» завершилось. Теперь он мог вернуться в США и продолжить жить прежней жизнью. Но перед отъездом из Европы ему осталось выполнить последнюю миссию, личную.
Гаага, его родной город, была освобождена в мае 1945 г., и ветреным сентябрьским днем он наконец выбрал время, чтобы туда съездить. Его поразило, насколько тесными и узкими казались улицы в его районе, и опечалило зрелище разграбленного шляпного ателье матери. В остальном все выглядело вполне обычно. Знакомый запах моря наполнил ноздри, когда он подошел к дому своего детства. «Я грезил, что встречу там своих стареньких родителей… ждущих меня, как в последний раз, когда я их видел», – вспоминал он. На миг он даже поверил в это – дом с высоким крыльцом был на месте. Но, припарковав свой джип, он увидел, что все окна выбиты, а занавески на третьем этаже развевались на ветру. Он пролез внутрь через разбитое окно и обнаружил, что дом пуст – даже более чем пуст. Предыдущая зима выдалась в Голландии суровой, и все пригодные предметы – двери, потолочные панели, лестница, мебель собственноручной работы его отца – пошли на растопку.
«Забравшись в маленькую спальню, где я провел так много часов своей жизни, – писал он позже, – я нашел несколько разбросанных документов, среди них мой школьный табель, который хранили родители». Он спустился вниз и выглянул наружу: «Садик позади дома смотрелся сиротливо и запущенно. Только сирень все еще была на месте». Комната, где обычно завтракала его мать, пустовала, как и угол, где прежде стояло пианино; в книжном шкафу не было книг.
До этого он просто испытывал ненависть к нацистам за убийство родителей. Но, бродя в тот день по опустевшему дому, он терзался чувством вины. Почему он не действовал более энергично, чтобы вывезти Исаака и Марианну? «Если бы я немного поторопился, если бы я писал все эти письма немного быстрее, я бы наверняка их спас», – вспоминал он свои мысли. Это был последний жестокий удар нацистов – заставить жертву казнить себя. Стоя в пустом доме, он заплакал.
«С тех пор я выяснил, что похожие чувства испытывали многие из тех, кого нацисты лишили родных и близких», – добавлял Гаудсмит. Он мог только снова и снова благодарить Бога за то, что самый жестокий режим в современной истории, несмотря на первоначальное преимущество в научных талантах и промышленной мощи, в конечном итоге все-таки проиграл гонку за создание самого ужасного оружия, которое когда-либо знал мир.
Ирен и Фредерик Жолио-Кюри ждали окончания войны – где же еще? – в маленьком семейном коттедже в Порт-Науке (Л'Аркуэсте), и именно там они услышали новость о Хиросиме. Позже Ирен неоднократно говорила, что благодарит Бога за то, что ее мать не дожила до превращения ее любимых радиоактивных элементов в оружие.
Несмотря на героические действия во время войны, Ирен и Жолио впоследствии все больше вытеснялись из общественной жизни, в основном из-за их открытой поддержки коммунизма. В марте 1948 г. Ирен из-за политических убеждений было отказано во въезде в Соединенные Штаты, и она провела долгую ночь в миграционном центре на острове Эллис, штопая старые носки. Жолио в 1950 г. выселили из отеля в Стокгольме, потому что владелец презирал красных, – из того самого отеля, где Жолио останавливался 15 годами ранее, когда получал Нобелевскую премию. Иногда даже Франция вела себя недоброжелательно, особенно по отношению к Ирен. Несмотря на все ее достижения, консервативная Академия наук Франции отказалась принять ее (как, впрочем, и любую другую женщину) в свои члены – так же, как она когда-то отказала в этой чести Марии. «По крайней мере, они последовательны», – невозмутимо заметила Ирен.
Тем временем здоровье Ирен продолжало ухудшаться. «Дышать, есть – самые элементарные функции организма для меня болезненны», – говорила она одному другу. Неудивительно, что к 1955 г. она снова начала стремительно терять вес. Чтобы поднять ей настроение, семья взяла длительный отпуск, поехав летом в Л'Аркуэст. Смена обстановки на какое-то время ободрила ее, но она то и дело повторяла зловещую фразу: «Как я устала». В последние месяцы жизни то же самое часто говорила Мария.
Пока Ирен отдыхала, Жолио ходил на рыбалку или под парусом, обычно в одиночестве – он все еще оставался в этом месте чужаком. И хотя ее симптомы были более явными, он тоже чувствовал, как его покидают жизненные силы. Однажды летом 1955 г. он решил поохотиться в лесу, окружавшем семейный коттедж, – в том самом лесу, где 10 лет назад Борис Паш гонялся за его призраком. Жолио был заядлым рыболовом и охотником, и, внезапно увидев птицу (верная добыча), он поднял винтовку. Однако, поняв, что птица выкармливает птенцов, он не осмелился спустить курок. Во время войны, когда того требовали обстоятельства, он проявил себя решительным бойцом. Теперь эта решительность таяла на глазах. Как писал его биограф, «прежнего охотника больше не существовало».
В марте 1956 г.
