В первый раз в жизни его должны были услышать не только родные и близкие. Он неторопливо вышел на сцену, сел за рояль, подумал. Спокойно посмотрев в публику, начал играть. Ту же «Песнь гондольера», тот же «Гавот». Мендельсон прошел хорошо, в Бахе он вдруг забыл конец, слегка запнулся, но тут же с редкой находчивостью присочинил свое, не без блеска закончив исполнение баховским аккордом. (Много-много лет спустя, концертируя, он иногда, забывая вдруг конец собственного произведения, будет с тем же блеском сочинять на ходу новый.)
Вещи были довольно известные, и не только дочь директора, Анна Федоровна, знала эту музыку. Исполнение всем невероятно понравилось, и все же находчивость маленького музыканта восхитила еще больше. Последний аккорд утонул в аплодисментах, и больше всего неистовствовали сами кадеты, недавние заносчивые насмешники.
Кажется, первый раз в жизни он ощутил свою власть над аудиторией. После Баха его заставили сыграть и свои пьески. В один вечер из «последнего силача» и «брехуна» Скрябин вдруг стал «кадетом по случаю», «другим», кого нельзя обижать, и даже — любимцем.
Вселенная снова «повернулась». Все встало на свои места, хоть и по-новому. В мире лефортовских нравов он не мог главенствовать. Но музыку в корпусе ценило не только начальство. Здесь были свои ансамбли и оркестры. Играли вещи не самые сложные, — но с любовью и самозабвением. И в этой «музыкальной» жизни корпуса Скрябин стал фигурой непререкаемой.
Прежние забияки сразу оценили его мягкий нрав, природную веселость, изобретательность в выдумках. С интересом слушали не только его импровизации на фортепиано, но и стихи. И спустя годы многим одноклассникам уже трудно было вспомнить, что были дни, когда Скрябин был «хилячком», из презираемых; им казалось: его любили всегда. С ходу он мог сымпровизировать вальс или мазурку, и за это ему отвечали восторгом и обожанием.
Еще проще сложились отношения с учителями, с начальством. Здоровьем маленький музыкант был слабоват, и его освобождают от муштры, от стрельбы. В военных науках к нему относятся без строгости, делают поблажки и в других дисциплинах: пусть больше занимается музыкой. Ко всему, Скрябин был и на редкость аккуратен и смекалист: самые сложные вещи схватывал на лету. В первые ученики он выходил с легкостью. Несколько раз, по результатам учебы, ему даже выдавали награды. Потом, заметив, что рвения к учебе у первого ученика поубавилось, и посчитав, что поощрять все-таки нужно будущих офицеров, а не музыкантов, награждать Скрябина прекратили.
Ложное воображение легко нарисует: маленький, тщедушный, весь ушедший в мир звуков… Разумеется, этого не было. Скрябина освободили от многих предметов, но с гимнастикой он и не думал расставаться: ею он занимался по полной программе и с увлечением. Обладая природной гибкостью и ловкостью, он замечательно прыгал.
Удивлял свою тетю, когда с пола, словно не прилагая никаких усилий, «взлетал» на край рояля. Позже, шестнадцатилетним консерваторцем, он потешал своих бабушек, изображая «кордебалет». И даже будучи взрослым человеком, которому далеко за тридцать, он иногда с ребяческим восторгом предавался скаканию через стулья.
Любовь к движению, к игре мускульных напряжений позже перейдет в его произведения. Не из гимнастики ли его музыка выхватит свою пластичность? свою «полетность»? и даже задержки в разрешении диссонансов, — будто мелодия летит и летит в какой-то «неустойчивости» и не торопится «заземлиться».
* * *
Утвердившись в музыке, отдав ей главную часть своей жизни, а со временем — всю жизнь, Скрябин вряд ли когда- нибудь думал, что и жизнь его могла строиться как музыкальное произведение. В отдельных периодах его биографии можно различить и своего рода «экспозицию», и «разработку», и «репризу». То есть те «части», которые обнаруживаются в сложных музыкальных формах — фуге или сонатном аллегро.
Жизнь Скрябина могла вместить множество «тем». В детстве это — рисование, вышивание, рояль, театр, трагедии, опера. В зрелом возрасте — сочинительство, концертирование, семья, философия, «синтез искусств», идея «Мистерии»… Сонатная форма, по первому впечатлению, должна быть ближе его душе. Но «темы» его жизни переплетались иногда самым невероятным образом — и в сочинениях Скрябина сонатная форма неизменно усложнялась контрапунктом[10], полифоническим сплетением данных в экспозиции тем.
Впрочем, «тройственность», присущая различным музыкальным формам, в его жизни оборачивается и еще одной, метафизической стороной. То, что у философов именуется «триадой», включает тезис, антитезис и синтез. Одно понятие или явление отрицается другим, чтобы быть преодоленным следующим, совместившим характерные черты и первого, и второго.
Есть общая основа в строении музыкальных произведений и логического вывода, как, впрочем, есть она и во всех явлениях, существующих во времени: начало — середина — конец, рождение — жизнь — смерть, первотолчок — движение — остановка… Но и в музыке, и в философии (и то и другое — важные составляющие позднего творчества композитора) есть нюансы, которые придают особый характер обнаруживаемой в них «троичности».
Музыка живет темами. Их характером, возможным их контрастом, их сплетениями и «борьбой». К концу XIX века в разнообразном их «использовании» музыка имела богатейший опыт. «Триады» в умопостроениях мыслителей ко времени жизни Скрябина тоже достигли редкой изощренности, когда одна «триада» порождает другую, та, в свою очередь, следующую — и так далее, вплоть до возвращения к началу многотомной цепочки выводов.
«Я есмь» — с этого началась жизнь Скрябина в кадетском корпусе, когда он сдал вступительные экзамены лучше всех. Но тут же на это «Я» обрушиваются испытания, готовые привести к его полному исчезновению. Презренное положение «последнего силача» — это, в сущности, отсутствие всякого «Я», полное его «крушение». Но изначальное «Я» смириться со своей смертью не хочет. Оно принимает вызов судьбы, выходит на борьбу. Сначала — в кулачном бою — терпит жестокое поражение. Потом — в повествовании о себе самом (о созданном маленьком рояле) — оказывается еще более поверженным. Но тогда-то ему и удается непосредственно заявить о самом главном в себе (первый публичный концерт маленького Скрябина), — и «Я есмь!» звучит уже победно и непререкаемо. «Я» преодолевает забвение и восстает из мрака небытия еще более закаленным и сильным.
Эта «триада» — «Я», заявившее о себе, его смятение, почти даже гибель, и новое, торжественное и непререкаемое самоутверждение — протоидея большинства крупных скрябинских произведений. Но она выразила собой не только начальную жизнь Скрябина в кадетском корпусе. Она выразила его жизнь как таковую. Если мы чуть-чуть раздвинем временной отрезок, внутри которого будем всматриваться в жизнь композитора, — мы обнаружим ту же «триаду». Детство — кадетский корпус — консерватория. «Я есмь» прозвучало уже в то жестокое мгновение, когда маленький Скрябин остается в жизни, чувствуя смерть своей матери. «Я есмь» звучит в каждом его детском поступке и деянии, где снова и снова обнаруживается его дар. Кадетский корпус погружает это маленькое «Я» в пучину испытаний, но оно преодолевает самые страшные преграды на пути своего утверждения и — в конце концов — уже в консерваторские годы, закаленное этими испытаниями, снова заявляет: «Я есмь!»
В «кадетской» жизни эта «триада» воспроизводится неоднократно, усложняясь, сплетаясь в сложные «контрапункты» с другими подобными же «триадами». Часто за идиллическими воспоминаниями о Скрябине-кадете звучит что-то недосказанное или «подзабытое». И эти глухие ноты заставляют внимательно присматриваться не только к его успехам, но и к выпавшим на его долю «терниям».
* * *
Своей повести «Кадеты» Куприн даст и второе название: «На переломе». Можно вообразить и музыкальное произведение с тем же названием. Программная музыка, сонатная форма. В экспозиции — тема «Я есмь» и тема «испытаний». Первая звучит ликующе. Но вторая — наступает, утверждается и будто бы «уничтожает» первую. Тогда-то, из поверженного состояния, первая тема взмывает и утверждается вновь.
