Но судьба умела напомнить о себе. Мгновение — и тема «испытаний» меняет свой характер. Она возникает резко, почти разрушив музыкальные образы, пролетевшие только что. В этом внезапном музыкальном порыве — дробный стук и скрип колес…
Он редко ходил по городу один. Даже со своих занятий Танеев привозил Сашу домой. Однажды тетя Люба — неизменный спутник его прогулок — уехала к знакомым. Саша, приехав из корпуса, отправился на Кузнецкий за нотами. На обратном пути зазевался — и на него налетела карета. Извозчик посадил нелепого мальчишку на облучок, довез до дому. Правая рука висела, как плеть, бабушка охала. Доктор вправил сломанную ключицу, Саша морщился от боли…
Нет, это не был «удар» судьбы. Пока это была лишь неприятность. Подобный «мотив» еще повторится в его жизни. Правая рука долго не действовала… Но в тему «испытаний» снова вонзилась тема «творчества»: Скрябин терять времени не хотел, — играл левой рукой и много сочинял.
Снова весной — как два года назад — его забрали из корпуса. Привезли в Самару. Здесь, в десяти верстах от города, находилось кумысное заведение: Саше доктор предписал лечиться кумысом.
Волжские берега, пароход, рояль… Все это повторится весной 1910-го… Но и сейчас, за четверть века до той поездки, — широкая река, живописные берега, пианино на пароходе.
Рука уже действовала неплохо. К тому же он так соскучился по инструменту! И вот около него снова публика, которая не хочет отпускать маленького пианиста. И каждый раз, стоит ему сесть за инструмент, он сразу находит благодарных слушателей. В Нижнем Новгороде, при расставании, ему устроили овацию.
Конечно, Саша был уже здоров. Но тете Любе, который раз клявшей себя, что не уберегла Сашуру, Самары и кумыса показалось мало. В конце августа Скрябина повезли в Гурзуф. Здесь он прожил еще шесть недель: дышал сладковатым воздухом крымского побережья, купался, объедался виноградом. Но в Москву приехал не только «бодрым» и «посвежевшим», он испытывал жгучий музыкальный голод, и хотя много насочинял — без живого инструмента отдых уже становился утомительным.
Тема «испытаний» и тема «творчества». Как часто они сталкивались в «музыке» его жизни, как часто сплетались в сложнейшем контрапункте. И как временами сливались в единую, сложную тему. Он «взрослел» в моменты творчества: только сочиняя, он быстро переходил от одного возраста к другому, оставаясь в жизни все тем же «Сашурой». О «ребячливости» взрослого Скрябина потом напишут многие мемуаристы. О «взрослости» мальчика Скрябина — только один, музыковед и музыкальный критик Кашкин, встречавший тоненького кадета в доме Зверева:
«При своем маленьком росте и хрупком телосложении Скрябин тогда имел на первый взгляд вид мальчика, но в глазах у него была спокойная уверенность почти взрослого человека. У него симпатичное лицо, в разговоре почти всегда постоянно оживляющееся неопределенно ласковой улыбкой, иногда принимавшей вид иронической усмешки. Все, что он говорил, носило на себе отпечаток такой серьезной трезвости суждений, которая совсем не гармонировала с его полудетскою внешностью, его маленькой, почти детской фигуркой. В разговоре он всегда смотрел прямо в глаза собеседнику, и в этом спокойном, ясном взгляде чувствовалось, что он как будто внутренне взвешивает человека, с которым разговаривает, отнюдь не преклоняясь перед старшинством лет или какой-либо авторитетностью данного лица. Он способен был упорно защищать высказанное мнение, но в нем не чувствовалось упрямства ограниченных людей, а при наличности основательных возражений он не боялся признать справедливости мнения, противного своему».
Даже в неудачах юного Скрябина чувствовалась его зрелость, сквозь «испытания» сквозило уверенное «Я есмь!». Его тетя вспомнит, как он, ученик Зверева, выступал в Большом зале Благородного собрания на ученическом вечере консерватории, как, впервые играя в столь большой аудитории, так волновался, что в конце пьесы, изображая бой часов, не взял чисто ни одного аккорда. Тетя, сидевшая рядом со знакомым, лишь рассмеялась: «Сплоховал мой Шуринька!» — «Если бы он и все время брал фальшивые ноты, — возразил тот, — то и тогда бы чувствовалось, что это большой талант».
В младших классах консерватории было три преподавателя по классу фортепиано: П. А. Пабст, П. Ю. Шлёцер и В. И. Сафонов. Последний, слышавший Скрябина в доме Зверева, сам ученик Лешетицкого, как и мать Саши, уже присмотрел «кадетика» для себя.
По всей видимости, готов Скрябин был и по теоретическим дисциплинам. Но щепетильный Танеев, занимавшийся с юным музыкантом по чересчур «вольной программе», посоветовал вновь обратиться в Конюсу, чтобы пробежать теорию сначала и до конца, вылавливая пробелы.
Конюс оставит свидетельство об этих занятиях: все fro замечания Скрябин схватывал на лету, многие из них будто «предвидел». В невероятно короткий срок — за лето — гармония ими была пройдена.
Консерваторцем Скрябин мог стать уже осенью 1887 года. Тем более что учеников, которых Танеев готов был брать в свой класс контрапункта, освобождали от вступительного испытания. Но второй педагог — Сафонов — на всю осень уехал в концертное турне. Поступление затягивалось.
Тетя с бабушкой были этому даже рады: из Лефортова до консерватории шла только медленная конка. Шуриньке и так приходилось много заниматься, а если и дорога будет длинной, то как бы он не перетрудился.
Их опасения не были безосновательными. Когда Скрябин станет учеником Московской консерватории, его даже освободят от общих предметов, которые он проходил в корпусе. И все же напряжение будет сказываться: «испытанием» станет и привычный труд.
Саша очень повзрослел, был готов к новой жизни. Не только в знаниях, но и душою. На рождественские праздники они с Лимонтовым, голодные, с утра до вечера просиживали в Большом театре, слушая то детскую музыкальную феерию «Волшебные пилюли», то «Фауста», то «Евгения Онегина».
Но особенно врезалось в память последнее впечатление доконсерваторской зимы — без «контрапунктов», без «теории», без пианистических задач, — лунные вечера и ночи, кадеты-товарищи, санки, которые, скрипя полозьями, мчатся с гор. И — ощущение полета.
КОНСЕРВАТОРИЯ
С началом занятий в консерватории жизнь начинает дробиться. Он по-прежнему находится в корпусе, где существует «военная выправка», и — в то же время — в консерватории. И здесь тоже нужна своя «выправка», но еще и полет фантазии, и свобода воображения.
Скрябин учится сразу по двум специальностям: фортепиано и композиции. И как вся его жизнь теперь — это соединение «свободы и необходимости» (с явным преобладанием последней), так и жизнь внутри музыки тоже состоит из своей «свободы» и своей «необходимости».
«Двоемирие» — всегда непросто. Много времени отбирали товарищи-кадеты. Особенно — близкий друг, неутомимый Леня Лимонтов. Создав самодеятельный «хор трубачей», он взялся за переложение произведений на «духовые», писал партитуры и — таскал их к Скрябину «на проверку». Любая попытка Саши отговориться, что он пока этого не умеет, Лимонтова возмущала: «Ты?! Не можешь? Что же ты врешь! Ведь ты же в консерватории! Ты лучше всех играешь и Шопена, и Листа, и Бетховена — и ты не можешь проверить то, что написал я, в области музыки ничего не знающий. Ты не хочешь — это другое дело. Это слишком низко для тебя. Это свинство, это не по-товарищески…»
И Скрябин просматривал партитуры, увидев, что не хватает «басов», произносил приговор: «Я думаю, Леня, что такой хор трубачей звучать не будет». И все же — из чувства товарищества — появлялся на сыгровках, слышал «жидковатый» звук оркестра, сначала морщился, потом тихо изнывал. Однако в ту минуту, когда нужно замолвить словечко, — был рядом. Это история не столько из биографии Скрябина, сколько из жизни Лимонтова. Директор, прослушав игру «трубачей», оказался не доволен «писклявостью» звука, но все же растроган усердием музыкантов. Скрябин вступился за товарищей: звук не может быть иным — оркестру явно не хватает «басовых» инструментов. И слово «консерваторца» вдруг решило все: корпус закупил новые инструменты, а воодушевленный Леня Лимонтов начал приставать к товарищу с еще большим усердием.
