— Боже мой! Боже мой! — Джованни жалобно застонал. Он не на шутку перепугался. — Да ничего не случилось! Подожди! Ты не видишь — у меня насморк! Что за деспотизм! Ай-яй-яй! — Джованни качал головой и быстро причмокивал языком. — Ай-яй-яй! — Он был огорчен и обижен.
Верди отвернулся. Джованни шумно высморкался. Потом украдкой взглянул на шурина. Он осуждал его. Ужасный, ужасный характер. Джованни вспомнил о покойной сестре. Бедняжка Маргерита! Ей наверно приходилось нелегко с таким мужем. Впрочем, она была от него без ума. У женщин бывают иногда странные вкусы. Да и не только у одних женщин. Вот взять, к примеру, хотя бы его отца, синьора Антонио. Он любит Джузеппе едва ли не больше родных сыновей. И считает его выдающимся музыкантом. И требует, чтобы о Джузеппе говорили с уважением и обращались с ним ласково.
— Вот что, — сказал он таким тоном, как будто между ним и Верди ничего не произошло. — Отец говорит, что тебе следует съездить в Геную. В Карло Феличе пойдет «Оберто». Ты знаешь об этом?
У Верди отлегло от сердца. Он улыбнулся растерянной, виноватой улыбкой.
— Рад тебя видеть, — сказал он и протянул Джованни руку. — Очень, очень рад тебя видеть, — повторил он убежденно.
Композитор испытывал огромное облегчение, он чувствовал себя почти счастливым. Судьба была милостивой. На этот раз несчастья не произошло. Налицо была всего-навсего неприятность. К счастью, она была поправимой. Это зависело от него. Всецело от него.
— Мне кажется, в Геную ехать не стоит, — сказал композитор, стараясь казаться равнодушным. — Лишние хлопоты, напрасный расход. И ради чего? Вряд ли опера будет хорошо поставлена.
— Отец очень настаивает, — сказал Джованни. — Он занят и сам поехать с тобой не сможет. Поэтому он прислал меня. Отец сказал, что тебе обязательно надо поехать. Он сказал еще, что нельзя бросать на произвол судьбы единственную твою оперу, которая может претендовать на успех.
Верди покоробило. Он находил молодого Барецци бестактным. Джованни продолжал говорить. Он говорил медленно, жестко отчеканивая каждый слог. Он не отличался красноречием, и выбор слов был у него невелик.
— Отец сказал, что в Генуе другая публика, чем в Милане. Ничего не значит, что «Оберто» так холодно приняли в Ла Скала. Ла Скала — не закон для Карло Феличе. Там может быть совсем другое.
Верди болезненно поморщился. Джованни несносен. К чему столько раз напоминать о позорном полупровале несчастного «Оберто»? Между тем молодой Барецци без устали твердил одно и то же. Он честно выполнял данное ему поручение.
— Отец настаивает на твоей поездке, — говорил он чуть ли не в сотый раз. — Он велел передать тебе, что считает эту поездку необходимой. Он прислал меня, чтобы тебе не пришлось ехать одному. Мы не хотим, чтобы в чужом городе ты почувствовал себя одиноким.
Последняя фраза прозвучала в устах Джованни несколько неожиданно — напыщенно и не совсем искренне. Он явно повторял чужие слова.
Верди задумался. Он не чувствовал ни малейшего желания ехать в Геную. Воспоминание о том, как неудачно прошла его опера «Оберто, граф ди Сан Бонифаччо», возобновленная в Милане четыре месяца назад, было еще свежо в его памяти. Оно было болезненно, как незажившая рана. Нет, у него не было желания ехать в Геную. К чему еще раз переживать насмешки критики и презрение публики? Разве приговор над ним уже не был произнесен?
Однако синьор Антонио настаивает на его поездке. Он по-прежнему верит в него. Он прислал в Милан увальня Джованни, чтобы Джузеппе ехал не один и не почувствовал одиночества в чужом городе. Верный, дорогой друг! Верди был растроган. А что если синьор Антонио прав? Что если публика в Генуе на самом деле другая, чем в Милане? Что если успех?.. Разве так уж плох «Оберто»?
Воображение услужливо рисовало картину успеха оперы в большом генуэзском театре. Соблазн был слишком велик. Композитор закрыл глаза.
— Нет, — сказал он тихо, не глядя на Джованни, — я не поеду. Я не могу ехать. Передай это отцу!
— А, — сказал Джованни удивленно, — как хорошо знает тебя отец! Он был уверен, что ты будешь упрямиться. Но он взял с меня слово. Я должен убедить тебя. И я очень прошу. Ну что тебе стоит! Поедем в Геную.
Верди огорченно вздохнул. И вдруг решился. Он больше не хотел думать. Он больше не хотел рассуждать. Не хотел взвешивать и рассчитывать. Он решился. Решился сразу. Как пловец, который в холодный день бросается с высокого берега — вытянув руки и стремглав — прямо в ледяную воду.
Путешествие было утомительным. Когда веттурино привез их в Геную, давно наступила ночь. Было ветрено. Пахло морем. Они остановились в дешевой гостинице вблизи порта. Внизу, в сыром сводчатом помещении пили и шумели иностранные матросы. При тусклом свете фонаря шла жестокая азартная игра. Над столами застыли тяжелые облака табачного дыма. Стены были покрыты толстым слоем копоти. Хозяин таверны, черный лицом как африканец, был мужчиной лет пятидесяти. Голова его была туго повязана полосатым шелковым платком. Длинная золотая серьга болталась в одном ухе. Он прохаживался между столиками, как капитан пиратского судна на палубе своей бригантины. Можно было подумать, что он нарядился харчевником ради шутки. Круглыми глазами хищной птицы он зорко следил за своими постояльцами. Он хорошо знал им цену.
Чахоточная служанка взяла со стола подсвечник с оплывшей сальной свечой и повела молодых людей наверх. Девушку душил кашель. Каждый раз, как начинался приступ, она останавливалась и припадала лбом к перилам лестницы, покорно предоставляя мучительному недугу терзать ее худую впалую грудь. Из боязни задуть свечу своим прерывистым дыханием она во время приступа кашля поспешно отводила руку в сторону и держала ее вытянутой. Пламя свечи вздрагивало. По стене прыгали нелепо вытягивавшиеся тени.
Комната была холодной и запущенной. Ее, по-видимому, давно не проветривали. Она пропиталась застарелыми прокисшими запахами. Пахло окурками, ворванью, уксусом. Над кроватью висел выгоревший от солнца полог. Он был когда-то малиновым. В складках его накопилась пыль. Зеркало осталось с лета засиженным мухами. Подозрительные коричневые точки виднелись на стенах. Гостиница кишела клопами.
— Неважная комната, — сказал Джованни — интересно знать, сколько старый мошенник сдерет с нас за это помещение?
Верди с тоской думал о несчастной чахоточной служанке. Голос Джованни вывел его из задумчивости. Он огляделся.
— Какая гадость! — сказал он брезгливо.
— Ничего, — сказал Джованни, — бывает хуже! Скверно то, что так холодно. Согреться будет трудно. — Джованни вытащил из дорожного мешка ночной колпак и тщательно натянул его себе на уши. Поверх колпака он повязал голову своим красным шерстяным шарфом.
— Спокойной ночи, — сказал он, покрываясь одеялом. — Советую тебе долго не раздумывать. Ложись и спи! — Через пять минут Джованни уже храпел.
Верди лег в постель с отвращением. Заснуть он не мог. За окном ревела буря. На море был шторм. Ветер со свистом рвал с окна деревянные ставни. Дом скрипел, как гибнущий корабль. Верди дрожал от холода. Джованни храпел. Из-за насморка он спал с открытым ртом. Храп его становился все громче и назойливей. Он наполнял собой всю комнату. Он соперничал с воем ветра. Это продолжалось долго. Дыхание со свистом вырывалось из груди Джованни. В горле у него клокотало. Ото походило на хрип умирающего. Это было невыносимо. Верди протянул руку и похлопал Джованни по спине. Храп прекратился. На мгновение стало тихо.
— Ты звал меня? — пробормотал Джованни спросонья. У него пересохло в горле и он говорил с трудом.
— Нет, — сказал Верди, — ты проснулся от собственного храпа.
— Я очень простужен. — Джованни прокашлялся и сердито уткнулся в подушку. Через минуту он захрапел снова.
Верди лежал с закрытыми глазами и не мог спать. Ветер крепчал. Теперь он не налетал, как раньше, редкими порывами. Он как будто останавливался над домом и бушевал непосредственно над самой крышей. Он влетал во все щели, врывался во все закоулки. Он визжал, стонал и плакал. Он пел на разные голоса. Композитору казалось, что он никогда не слышал такого ветра ни в Милане, ни в деревне у себя на родине. Это был совсем особый ветер — громогласный, буйный, смелый. Он дул прямо с моря и, пробежав свободно огромное водное пространство, он с необыкновенной яростью набрасывался на неподвижные, твердые предметы, попадавшиеся ему на пути. Он охватывал их со всех сторон и заставлял их звучать. Каждая щель, каждая скважинка, каждый закоулок звучали по-разному. Каждая часть дома превращалась под ударами ветра в звучащий музыкальный инструмент. А весь дом под напором урагана превратился в гигантский по силе звучности оркестр. Ветер раскрашивал звучность этого оркестра разными тембрами. Композитор слышал и струнные и деревянные духовые. Он слышал и человеческие голоса, слышал хор мужчин и женщин, поющих с закрытыми ртами. Ветер дул прямо с моря и нес в себе биение сердца ритмичнейшей из стихий. С неумолимой последовательностью равномерно наступали ритмические акценты. Они звучали грозно. Как пушечные выстрелы. Как раскаты литавр. Композитор слушал. Под утро ветер стих. Верди ненадолго забылся чутким тревожным сном.
