нам по добру ничего не скажет. Да, Стефан?
А Стефан угрюмо смотрел на Сыча и молчал.
Жечь людей калёным железом дело невесёлое. Мало кому по душе. Человек, которого жгут визжит, воет, бьётся в судорогах, извивается и испражняется. А на железе остаются кусочки его кожи и жира, которые горят и воняют. Крики и вонь, вонь и визги — нормальному человеку такое не может нравиться. Волков ловил себя на мысли, что ему хочется встать, вырвать кочергу из рук Сыча и разбить калеке голову, лишь бы только он заткнулся. Но человека пытают не для того, чтобы он молчал. Волков терпел, ждал. Он сидел на неудобной колоде, терпел боль в ноге. Как её ни ставь и ни вытягивай, она болела. А Сыч бросал кочергу в жаровню, и пока стражники мехами доводили железо до нужного цвета, он разговаривал со Стефаном:
— А ты хороший человек, Стефан. Ты сильный, висишь, терпишь, молчишь.
А вот тот, кого ты выгораживаешь, он тоже хороший человек, он тоже будет терпеть за тебя? А главное твои страдания бессмыслены. Понимаешь? Утром мы возьмём трактирщика, и он нам расскажет, от кого было письмо. Он-то, точно терпеть не будет. Всё выложит. И что, твои муки зря? Зря, зря, ты уже и сам знаешь это. Пустое всё.
Сыч берёт покрасневшую кочергу. Подносит её к лицу калеки:
— Всего один вопрос, Стефан, ответишь, и мы уйдём, а ты полежишь, водички попьёшь. Отдышишься.
В ответ калека только жалобно всхлипнул и глубоко с надрывом вздохнул.
— Ну-ну, успокойся, хочешь, я отложу кочергу? Отложить?
— Да-а, — выдавил Стефан.
Сыч кидает кочергу в жаровню.
— А ты мне за это скажешь, от кого было письмецо. Да? Скажешь? Что было в бумагах? Ну! Говори, господин, коннетабль ждёт.
— Не знаю я, что было в бумагах, — выл Стефан, — неграмотный я.
— Верно, верно, а я больше и спрашивать не буду, что в них было, я у трактирщика спрошу. А ты мне скажешь от кого ты их принёс. Да? Скажешь?
Стефан завыл. Выл нудно, долго и противно. Сыч ждал, ждал, а потом взял кочергу:
— Упорствуешь, так и не кляни меня потом.
И снова вой огласил подвалы замка. И снова вонь горящей плоти поплыла с едким дымом вместе.
А Волков морщился и пытался усесться поудобней. Да тяжко ему было, слаб он ещё был.
Сыч подошёл к нему и заговорил тихо.
— А убогий-то хитёр и крепок, да крепок. Такой, может три дня молчать. Нам бы палача настоящего. Мыслю я, что того, кто дал ему бумагу он боится поболе нашего.
— А может боится он не кого-то, а за кого-то. — Произнёс Волоков.
— Это как, — не понял Сыч, — а так вы на мамашку его думаете. На ведьму.
— Да.
— Старая она?
— Старая.
— А что же, может и правда ваша, может, возьмём старуху да потолкуем с ней, может сынок-то и обмякнет, как маманю тут увидит. — Размышлял вслух Фриц Ламме. — Только вот старуху жечь железом бестолку. Помрёт, а вот попугать можно. И её и сынка. Ну так что, будем старуху брать?
— Тут полдеревни брать нужно, — зло сказал солдат, — управляющий — вор, старосты — воры, ведьма, сынок её, трактирщик, мужики упрямые как бараны, барыни малахольные со служанками полоумными… Дьявольщина, а не деревня. — Он помолчал, тяжко вздохнул, в очередной раз попытался найти для ноги безболезненное положение, не нашёл, — Одного я не пойму, если этот, — он кивнул на Стефана, — нес письмо от кого-то к госпоже, зачем тогда нужен трактирщик.
— И то верно, — Сыч поскрёб небритый подбородок, — а может барыня только трактирщику доверяет. Или боится, что проследить смогут.
— Уж больно хитро всё, — сказал солдат, — да и кто следить-то за ней будет.
— Так вы же и будете, — усмехнулся Сыч.
И тут они услышали шаги, кто-то шёл по коридору, и открылась дверь и на пороге появилась огромная фигура сержанта. Он улыбался, сложил руки на груди и крикнул в коридор:
— Давай его сюда!
Кто-то втолкнул в подвал человека, а за ним следом вошёл Ёган.
Сыч взял лампу, подошёл к человеку поближе, посветил и сказал улыбаясь:
— Он, экселенц, отравитель ваш.
Да, это был он — Эммануэль Соллон. Роскошный, упитанный красавец управляющий имением. Только теперь он уже был не роскошный и упитанный: Соллон заметно похудел, зарос щетиной. Его дорогая одежда была засалена и в пятнах. Он с ужасом глядел на голое тело в ожогах и язвах, и с трудом узнавал в нем Стефана. Управляющий шевелил губами, не издавая звуков. Волков с трудом встал, подошел к Соллону и спросил:
— Ты нанял рыцарей, чтобы убили меня?
Соллон мотал головой в ответ.
— Только отравить хотел, — съязвил Сыч.
Соллон опустил голову.
— В подвал его, сержант, и не дай Бог он убежит.
— Двух людей на стражу ставить буду, — заверил сержант.
Потом они вышли из провонявшего горелым мясом подвала на свежий воздух. Волков поглядел вверх и увидел, что в окне госпожи Ядвиги горит свет.
— Светает, а госпожа ещё не спит-то, — заметил Еган.
«И вправду, какого черта не спит эта женщина?» — подумал солдат, а вслух сказал:
— Сыч!
— Да, экселенц.
— Делай, что хочешь, пытай кого хочешь, но найди мне этого скомороха Ла Реньи. Теперь он мне нужен еще больше, чем раньше.
— Что ж, господин, тогда трактирщика брать надо.
— Слышал, сержант? — произнес Волков.
— Сейчас брать? — спросил сержант.
— Сейчас, — сказал Сыч, — И весь выводок его бери, чтоб не разбежались.
— А куда ж их сажать? Все подвалы заняты.
— Придумай что-нибудь, — произнес солдат и пошел в свою башню.
Ёган шел следом.
Волкову очень-очень хотелось получить землю. Малая Рютте, что обещал ему барон в приданное за госпожу Ядвигу, казалось ему райской землей. О таком он никогда даже не мечтал. А теперь такая вещь, как земля с мужиками, выглядела реальностью и единственной реальной преградой его мечте, был белозубый красавец ла Реньи, который мог увести дочь барона.
Он остановился, повернулся, и крикнул:
— Сыч!
—Да, экселенц.
— Найди мне его и получишь награду.
— Я сделаю все, что смогу, экселенц, — пообещал Фриц Ламме, и уже добавил, обращаясь к сержанту, — Я с тобой за трактирщиком поеду.
— Поехали, — ответил тот.
Солдат не мог поверить своим ушам, когда Сыч сказал ему, что трактирщик уехал.
— Холопы говорят, что начал собираться с вечера, — говорил Сыч. — Жену и детей усадил в первую телегу, когда еще не стемнело. Думаю, когда мы брали
