class="p1">— Ну, так что? Поп будет? — Спросил сержант.
— Я вам вместо попа, — ответил солдат.
Они выехали без попа. Коннетабль, сержант, Сыч, Ёган и три стражника. Волков ехал в телеге, лежал на соломе, глядел в серое небо. И только он единственный, кто был среди них спокоен. Только он не боялся ведьмы. Да, может и его конь, что шел в поводу за телегой.
А ведьма знала, где выбрать себе место для хижины. Жила она в месте тихом. Ни птицы здесь не орали, ни жабы не голосили. В первый раз солдат не обратил внимания на эту тишину. В тот раз его интересовали развалины замка. А теперь он, приподнявшись на локти, осматривался, приглядывался. И наконец, начал понимать, почему даже старые воины, такие, как сержант, не любили эти места, а, может, и побаивались ведьму.
Хижина старухи стола между вонючим болотом, в которое превратилось заброшенное кладбище, и черным старым гнилым лесом. Влажно тут было и муторно. Всё прело вокруг. Пахло гнилью. Дышать было тяжко. Они подъехали к самой хижине. Ёган и Сыч помогли солдату вылезти из телеги. Волков, видя нерешительность на лицах, своих людей, только криво усмехнулся, и первый шагнул в дом старухи. За ним шел Сыч с мешком в руках, сержант и Ёган. Остальные остались с лошадьми.
Ведьма сидела на корточках у очага, что был посереди хижины, что-то пекла на углях, тут же желтыми пальцами расковыривала и жрала это. А еще что-то мерзкое держала на палке над углями. Увидев Волкова, она вздрогнула и вскочила.
— Что, старая, испугалась? — Спросил солдат, подходя к ней. — Видать, не ждала, а, говорят, ведьмы — ведуньи, наперед все знают.
Старуха не то засмеялась, не то закудахтала, ощерилась беззубо, во рту у нее было всего пять желтых зубов, потом зашепелявила:
— А-а, коршун-ворон прилетел. Живехонек, здоровехонек. Не берет его ни бабье оружие, ни стрелы мужей добрых. Жив коршун-ворон, снова пьет кровь слабых. Огнем жжет хилых.
— Да заткнись ты, не боюсь я твоей болтовни, — отвечал солдат, разглядывая её.
А старуха не затыкалась, буравила его своим глазом и шепелявила дальше.
— А кожа у него железная, а холопы его дерзки да проворны. Все выглядывают, все вынюхивают.
— Бабье оружие — это ты про яд говорила, которым ты меня отравить хотела?
— Не ведано мне ничего про яды, — снова оскалилась ведьма.
— Сынок твой яд у тебя купил. Сказал, что для управляющего, а сам этим ядом меня хотел травить.
— Ущербный он у меня. Сам не знает, что лепечет. А ты его слушаешь. Нет у меня никаких ядов, зря ты, ворон, меня тревожишь.
— Сержант, в мешок ее, — Волков махнул рукой, он понял, что говорить с ней не о чем.
Сержант взял, было мешок у Сыча, но в этот момент ведьма так зашипела на него, словно кошка, так зафыркла, что огромный воин отшатнулся. Глаз с бельмом налился кровью, а здоровый глаз расширился и светился как у животного в полутьме хижины. Сыч и Ёган, как и сержант, замерли, словно истуканы.
— Да чтоб вас! — Рыкнул солдат, вырвал у сержанта мешок и хотел надеть его на старуху, но та завыла, а потом снова зашипела по-кошачьи, подняла тощие старушечьи руки, подошла к Волкову сама и, обдавая его гнилым дыханием, зашепелявила:
— Не смей, коршун. Когти свои прочь от меня, глаза свои прочь от меня, и сам ползи от меня как от смерти своей.
И в это мгновенье солдат почувствовал, как больную левую ногу заломило. Да так, как будто рана открылась. И судорога пошла от нее в левую руку, и заныло плечо забытой болью, и грудь заломило как прежде, а во рту появился железистый привкус крови.
— Прочь глаза от меня, — продолжала выть ведьма, — все прочь отсюда! А не пойдете — кровью мочиться будете! А ты, коли тронешь меня, глаза твои сгниют и сам сдохнешь в гнили да в коросте. Смерти просить будешь, прочь лети, прочь лети, коршун-ворон!
У солдата перехватило дыхание, вздохнуть не мог. Видел он краем глаза, как Сыч задом вывалился из хижины, и Ёган пятится к двери вслед за ним, а сержант замер безмолвным истуканом. Стоит, не дышит, на старуху глаза выпучив.
Волков знал, что с ними. Сталкивался с этим не раз. Он не раз видел, как липкая лапа страха берёт человека за горло, сначала неспешно, как бы пробуя, а потом твёрдо, и накрепко, так что звон стоит в ушах. А потом сжимает сердце, да так, что перехватывает дыхание и слышно как оно бьётся, гулко и часто. А потом — белая пелена перед глазами, суматоха, перекошенные лица. Звуки как из подвала, не разобрать ничего. А потом всё! Всё! И мечется человек словно сумасшедший, и суровые мужи визжат как дети, и бросая оружие бежит человек вместо того, чтобы стоять и гибнет человек вместо того чтобы побеждать. Это всё страх. Знала старая тварь, как раскачать людей, как страх в них пробудить. Страх, который в человеке пробудит ужас, а ужас тот убьёт сознание.
И победила бы их ведьма, да вот только солдат такое уже видел. Видал он в своей жизни страх, видал и панику, и знал, что они с людьми делают. Вспомнил он, как один раз в крепкой баталии вот также поселился страх. И первый ряд стал притормаживать — сомневаясь. А второй уже остановился — оглядываться. А третий стал разворачиваться — бояться. А четвертый ряд людей, так и вовсе побежал, обгоняя пятый, и бросали они свои длинные пики, не понимая, что это — то единственное, что может спасти их от конных волн, которые катятся за ними. И бежали они не оттого, что их били, а только из-за страха. И погибали под палашами кавалерии только потому, что испугались. Дрогнули — побежали — умерли. Волков знал — страх убивает лучше палашей и копий. Он сам был среди тех, кто бежал.
Всё это солдат пережил, всё это видел. Но теперь дело было ещё хуже. Было ещё что-то, что в простом страхе не водилось. Ногу ему вывернуло судорогой, скособочило его, да так, что не пошевелиться, левая рука висит плетью, словно чужая, в груди ломило, каждый вздох с надрывом, противно хлюпало что то в груди, и привкус крови во рту. А ведьма тем временем присела и, не отрывая от него своего страшного глаза, тянет с земли что-то, чего он разглядеть не может. Подняла и сделал шаг к нему и что-то выла, выла
