воду? Ну и пусть. Унесёт — так унесёт, утопит — так утопит. Его опять погладили по голове, по-прежнему ласково, но уже слегка ероша волосы, будто будили.
— Не спи на земле, простудишься.
Одновременно ласковый и строгий, мучительно знакомый голос.
— Мама?! — вырвалось у него.
— Мама, — неожиданно громко и ясно прозвучало в повалуше.
Мокошиха и Нянька, быстро переглянувшись, подались к нему, готовясь перехватить и удержать, когда начнутся судороги, но он лежал неподвижно,
— Мама, ты?
— А кто же ещё? — негромко засмеялись над ним.
Он открыл глаза, рывком оттолкнулся от земли, жёсткого галечника, и сел. Перед ним стояла женщина, с головой закутанная в серо-голубой туманный платок, сквозь который смутно просвечивало её лицо.
— Мама, ты здесь? Откуда? Зачем?
— Глупышок ты мой, — засмеялась она. Из-под туманного платка выпросталась рука, загорелая, в мозолях и шрамах, с коротко остриженными ногтями, потянулась к его голове и пригладила ему волосы. — Где же мне ещё быть? Где ты, там и я.
— Как это? — снова не понял он. И тут же догадался. — Ты из Ирий-сада пришла, да? Как Жук с Кервином из Эрлирзия?
— Всё-то тебе знать надо, — покачала она головой, — вот прищемят тебе нос, чтоб не совал, куда не следует. Вставай, сынок, не время разлёживаться. А грязный-то какой, это ж надо так вывозиться. Давай, умою тебя.
Она взяла его за руку и несильно потянула к себе. Он готовно встал, оказавшись с ней одного роста, даже выше.
— Мама…
— Эким ты ладным вырос, — улыбнулась она.
Он смущённо покраснел, сообразив, что стоит перед ней совсем голым, ведь не мальчик уже, прикрылся ладонями.
— Ничего, сынок, не стыдись, я — мать, мне всё можно. Ну, идём, умоешься. Мыла нет, я тебе из ладошек на голову и спину солью, а то ты в крови весь. Не ранило тебя?
— Нет, это не моя кровь, — ответил он, входя в воду.
Пока он лежал, туман затянул и стремнину, оставался только крохотный пятачок у стрелки. Он зашёл по колено и стал мыться голубоватой, как окутывавший мать платок, прохладной и очень приятной на ощупь водой. Мать стояла рядом и так же черпала ладонями воду, поливая ему спину и голову, смывая с него кровяную корку, теребила, промывая, волосы.
— Лохматый я? — спросил он, отфыркиваясь.
— Какой есть весь мой, — засмеялась она, выливая очередную пригоршню ему на голову. — Ой, с гуся вода, а с мово Горки худоба.
— Что?! — он резко выпрямился и повернулся к ней. — Что? Как ты назвала меня?
— Вспомнил, значит, — кивнула она. — Горкой звала тебя, Горушкой, а как стал по улице бегать, перестала.
— Горка, — медленно, словно пробуя на вкус, новое слово, повторил он. — Что это, мама?
— Да слышал, небось, про трёх братьев, ну, Дубыня, Усыня и Горыня. Как они со Змеем Огненным воевали.
Он покачал головой.
— Нет, не сказывали мне. Это… сказка?
— А кто теперь упомнит, — отмахнулась она. — Ещё услышишь. А меня как звал, помнишь?
— Мама, — пожал он плечами, — как же ещё. — И вдруг едва успев удивиться внезапно всплывшему слову, выпалил: — Мамыня, так?
Она кивнула и погладила его по лицу. Он перехватил её руку, прижался к ней губами. Другой рукой она погладила его по голове.
— Всё, сынок, ступай, тебе ещё далеко плыть, и жить тебе долго.
— Мама…
Она снова погладила его, но сказала уже строже.
— Ступай.
— Да, — кивнул он, по-прежнему прижимая к себе её руку. — Мама, ты… ты только скажи мне. Я Горыня, так? — она кивнула. — А ты? Как тебя звали?
Она молча смотрела на него просвечивающими сквозь платок тёмными глазами, и он заторопился, объясняя:
— Ну, раньше, до… до Амрокса?
— Знаешь про Амрокс? — строго спросила она.
Он кивнул.
— Тогда сам понимать должен. Что помнила, я тебе передала, день придёт, всё вспомнишь. А это… мала я была, когда забрали меня, имени настоящего ещё не имела. Больше тебе и знать нечего. И незачем. Тебе я мать, родная. Всё, ступай.
— А ты?
— А к себе уйду.
— А я не уйду без тебя, — твёрдо ответил он. — А если тебе нельзя уйти, то и я останусь. С тобой. Ну, мама, пойми, я не могу больше без тебя.
— Надо смочь, — вздохнула она и мягко высвободила руку. — Иди.
— Мама, ещё одно. Отец… это он? Ну, тебя…
Она невесело улыбнулась.
— У него и без меня… хватает. И не тебе судить его, он отец твой.
— Мама…
— Всё, — голос её стал строгим, и её рука прощально погладила его по голове, несильно толкнув в лоб. — Всё, иди, сынок, тебя там ждут. Иди и не оглядывайся, мне тяжело будет.
Он кивнул, подчиняясь, и отступил от неё, медленно повернулся, сделал ещё шаг, погрузившись по грудь и ощутив силу течения, оттолкнулся от дна и поплыл, мерными сильными взмахами занося руки, в туман, расступавшийся перед ним узкой серебристо-голубой щелью.
Нянька шумно перевела дыхание. Уважительно покачала головой Мокошиха.
— Мамыня, — задумчиво повторила Нянька. — Это чей же говор будет?
— Я девчонкой была, — так же задумчиво сказала Мокошиха, — так мне старая Лешачиха сказывала про курешан, а её бабка сама ту битву помнила. Точно всё, курешанский говор. Надо же, какую силу загубили.
— Да, — кивнула Нянька. — Кабы не Амрокс этот, многое бы смогла, а так… всю себя в него вылила.
По его телу пробегали медленные судороги, он перекатывал по подушке голову, постанывал, иногда беззвучно шевелил обмётанными белой коркой губами. Плавно покачивался в глиняной плошке огонёк, и тихо кипела рядом в деревянной чашке вода.
— Давай, парень, — кивнула, глядя на него Мокошиха, — до третьей Двери совсем ничего осталось.
Тело его вдруг выгнулось дугой и замерло в напряжении. Нянька с Мокошихой встали и склонились над ним.
— Ну, — выдохнула Мокошиха и скомандовала: — Пошёл!
Водопад возник перед ним внезапной и непреодолимой преградой. Вот только что он плыл, равномерно и сильно выбрасывая руки и повторяя про себя услышанное от матери, пытаясь уложить слова, как камушки в мозаике, в единую картину, и вдруг водяная, но жёсткая, даже твёрдая лавина рухнула ему на голову и потащила вниз, на дно. Страшным напряжением ему удалось вырваться и всплыть среди кипящих, закрученных бешеными водоворотами струй. Отплевываясь, он завертел головой, пытаясь понять, что это. И оглядевшись, понял, что безнадёга, полный амбец и кранты. Плотный туман с боков и сзади не пускал его, отталкивая к подножию водопада, а падавшая откуда-то сверху вода била, отбрасывая к туману. И что тут делать? Долго на плаву он не продержится, нет, ждать нельзя, силы на исходе, надо… только одно, по-другому
