выкрикнул прямо в снежную завесу.
— Мать-Вода, ты льдом крепка…
— Лёд? — засмеялся, выступая из снежного облака, Желтолицый. — Тебе мало Коргцита? Вот лёд! Смотри сюда, раб!
В руке Желтолицего возник большой прозрачный шар с пылающим внутри пронзительно-белым огнём. И он невольно отшатнулся, отступил.
— Ах ты, погань голозадая, — выдохнула сквозь зубы Мокошиха, — чего удумал. Ну, нет, тут наша власть и сила. Ты давай, — строго сказала она Няньке, склонившейся над неподвижно застывшим телом, — отчитывай его, а я туда.
— Сам должен, — возразила Нянька. — Я подмогну, а ты лучше за поганцем следи, куда побежит.
— И то, — помедлив, кивнула Мокошиха, — два дела за раз не делают. Сейчас его вытащим, а этого и потом найдём.
Нянька молча кивнула, продолжая шептать заклинания.
Белый холодный огонь в шаре приближался, шар рос, закрывая собой весь мир. Сейчас шар станет совсем большим и поглотит его, он уже не может шевельнуться, и пронзительная мёртвая белизна вокруг. Взметнулась снежная завеса, осыпала его и заколыхалась живым занавесом между ним и шаром.
Он обрадовано перевёл дыхание. Но Желтолицый засмеялся, снег опал, и… это уже не снег, а белый кафельный пол, и стены. Он в белом кафельном коридоре, и рук не поднять, и перед ним хрустальный шар, за которым, как за льдом Коргцита, гримасничает жёлтое страшное лицо.
— Ты в моей власти, раб! — торжествующе хохочет желтолицый.
— Нет, — беззвучно шевельнул он одеревеневшими губами.
— Тебе нравится убивать.
— Нет…
— Ты убил ту девчонку на допросе. Молчишь? Ты убил мальчишку-спецовика. Ты убивал в питомнике. Ты убил эту девчонку, шлюшку малолетнюю…
Белый шар всё ближе, и нет сил поднять руки и ударить, даже ответить.
Нянька окунула пальцы в плошку и стряхнула с них воду на его потемневшее, налитое кровью лицо. Он шумно выдохнул сквозь зубы. Напрягся, как перед прыжком.
— Нет! — хриплым натужным рыком выдохнул он. — Нет!
Шаг, ещё шаг, сцепить пальцы в замок, поднять руки и коротким замахом, помогая себе всем телом, ударить…
— Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня…
— Давай, парень, ты гридин…
Шаг, ещё, сцепленные в замок кулаки вскинуты над головой.
— Стой! Стой, раб! Ты не посмеешь!
— Посмею! Вот тебе! — выдохнул он, падая вслед за руками в «мечевом» ударе.
Вскипает, мгновенно успокаивается и снова вскипает в плошке на столе вода, мечется, словно пытаясь оторваться и улететь, огонёк, налитое кровью побагровевшее до черноты лицо, рвущийся из горла хриплый надсадный рык.
— А хоть и перекинется, — сказала спокойно Мокошиха, — пускай. Потом выведем.
Нянька кивнула, безостановочно брызгая в это страшное лицо водой из своей плошки.
Он не устоял на ногах, упал, повалив Желтолицего и выбив из его рук шар. Страшное оцепенение прошло, и на ноги он вскочил первым, схватил обеими руками шар, ожёгший его ледяным холодом, и с силой опустил на голову визжавшего, как Ардинайл, Желтолицего. Шар не разбился, но Желтолицый заткнулся, и он выпрямился, по-прежнему сжимая в руках шар, ставший большим и тяжёлым, как тренировочный мяч. Быстро, затравленно огляделся в поисках двери. Дверей не было, не коридор, а камера, без окон, без дверей, белый кафель под ногами, по стенам, на потолке. Заперли? Замуровали? Не вмёрз в лёд, так здесь… нет! Он поднял шар над головой и с силой бросил в стену. Шар ударился о кафель и разлетелся множеством мелких осколков, больно ударивших его в живот и грудь, полыхнуло, слепя глаза, белое пламя, но стена… стена исчезла. Разломилась и рассыпалась, а за ней… заснеженный ночной лес, голубой от лунного света, как… как туман над рекой, ведущей в Ирий-сад, как платок матери. Лес был живым и не страшным, и даже холод… приятным. И он бегом, пока Желтолицый не очухался и не вызвал охрану, побежал туда, в этот лес, домой…
Нянька с Мокошихой переглянулись и кивнули друг другу.
— С голозадыми пусть хоть что творит, — сурово сказала Нянька, — а с нашими не смеет.
— Не учи, — так же строго ответила Мокошиха. — Ты его до места доведи, а я поганца отважу.
— Дорогу ему закрой, — попросила Нянька, — а укорот потом уж дадим.
— Не учи, — уже чуть сердито повторила Мокошиха и зашептала что-то неразборчивое.
Нянька прижала к его губам край плошки с заговорной водой, дала выпить и выпрямилась. Вгляделась в ещё тёмное, но уже спокойное лицо и кивнула.
— Чист ты теперь, — торжественно сказала она и убрала плошку с угольком, кругляшом и камушком под платок. — Иди, парень, совсем ничего осталось.
Снег под деревьями был мягким и пушистым, он проваливался в него по колени, а местами чуть не по пояс. Отчаянно мёрзли руки и ноги, горела обожжённая у Огня и израненная обломками шара грудь, временами кружилась голова, но он упрямо брёл вперёд, без дороги, ничего уже не понимая и не помня, последним осколком сознания удерживая, что ложиться нельзя, что он должен дойти, но куда и зачем… неважно, надо идти. Холодно, как же холодно.
— Сделала, — выдохнула Мокошиха.
Она выпрямилась и сняла височные кольца с ажурными слабо звякнувшими шариками. Зажглась лампочка под потолком и Мокошиха коротким выдохом погасила огонёк в плошке. Стало видно, что чёрная жидкость выгорела до конца, в бутылку слить нечего, и вода в деревянной чашке тоже вся выкипела, только на дне пара капель, которые сразу высохли. Мокошиха забрала обе плошки со стола и отошла к своему узлу, повозилась, укладывая, и вернулась на своё место.
— Крепкий парень.
— Да уж, — согласилась Нянька. — Таких бы нам…
— Цыц, — строго остановила её Мокошиха, — он ещё до места не дошёл.
Лес внезапно расступился перед ним, открывая маленькую поляну и…. Что это? Изба? Нет, избы другие, а это… дзот? Но почему крыша углом, и амбразур не видно? Он ещё удивлялся и думал, а ноги его, как сами по себе, уже несли через поляну к жилью. Да, что бы там ни было, это жильё, человеческое жильё.
На остатках сил и сознания он добрёл, а может, и дополз до вросшей до половины в землю — всё-таки — избы, всем телом навалился на дверь. Она поддалась, и он ввалился внутрь, скатился по нескольким ступеням к печке с жарко пылавшим в топке красно-жёлтым пламенем над потрескивающими дровами.
— Вот и дошёл, — сказал над ним женский голос.
— Пить, — попросил он.
Какая-то женщина склонилась над ним и прижала к губам край… вроде как рюмки. Он ещё успел удивиться, откуда здесь в лесной чащобе рюмка, жадно глотая приятно жгучую жидкость и окончательно проваливаясь в
