посмотрел на нее чуть раздраженно, но ничего не сказал, потому что Сыч, как всегда, был прав.
— Но что ж делать-то будем? Она так и будет бубнить да ужас на всех нагонять.
— А ну-ка, ребята, — Сыч обернулся к стражникам, — тащите сюда ее сыночка кривобокого. Если ее ни бить, ни жечь нельзя, то сыночка ее убогого можно. Он костлявый, да крепкий.
И тут ведьма неожиданно завыла. Да так, что холодом дунуло по душному подвалу, а Волков опять ударил ее по морде. Вой прервался, и старуха засмеялась или заухала, как филин в ночи.
— Смеешься? Ничего, сейчас сынка твоего приволокут, и посмотрим, как ты смеяться будешь.
Ведьма в ответ снова оскалила свои редкие зубы, стала кашлять и улыбаться. А стражники приволокли кривобокого. Тот почти не шел, ноги его тащились по каменному полу. Ведьма, увидев его, сначала было завыла, а затем замолчала, как обрезала, и опустила голову. А Стефан, подняв глаза и увидев ее, только и смог сказать:
— Мама, я давно уже тут. Ничего им не сказал.
— Вот дурак, — смеялся Сыч, недолго думая, врезал ему под дых, чтобы не болтал. И Стефан заткнулся. А Фриц Ламме продолжил:
— Ну, что, старая? Теперь ты говорить будешь? Или будешь смотреть да слушать, как твоего сынка убогого жарят? — Спросил Сыч.
— А-а-а! — Заорала старуха, и снова холодом подуло. — Коршун! Коршун мясо себе жарить собрался! Никак ужин себе готовит!
Волков едва сдержался, чтобы кулаком сверху не ударить ведьме по темени, так, чтобы она больше никогда не выла. Сдержался, перевел дух, а потом подошел к жаровне, которую принесли стражники. Достал из углей раскаленную, чуть не добела, кочергу, поднял ее, подошел к ведьме и поднес к ее лицу. Так что бы жар чувствовала:
— Сейчас ты мне расскажешь, кто писал письма для госпожи, и для кого ты приготовила девочку. Иначе вот это, — он потряс перед носом ведьмы раскаленным железом, — окажется на ребрах твоего сыночка.
Сыч стоял рядом, боясь, как бы коннетабль не сунул кочергу в морду старухи, но произошло то, чего он никак не ожидал. Ведьма по-старушечьи пожевала губами, а потом, вылупив на Волкова глаза, сказала:
— Наш господин за все тебе заплатит. Сполна!
И вдруг, облизав губы, словно съела что-то вкусное, открыла свой беззубый рот и последними зубами вцепилась в раскаленное железо кочерги. Волков так растерялся, что ничего не мог поделать, даже кочергу не отдёргивал, стоял и смотрел, как потянулась вонючая струйка белого дыма от жареных шипящих губ ведьмы. Да и Сыч ничего не делал, стоял, смотрел, кривясь от отвращения, и был немало удивлен тем, на что смотрит, А старуха изо всех сил челюстями сжимала раскаленное железо. Глаз с бельмом готов был лопнуть, дым поднимались по ее лицу, но челюстей она не разжимала, глядела на солдата, словно наслаждалась растерянностью на его лице, сопела носом и выла сквозь зубы.
Так продолжалось совсем недолго, пока коннетабль не пришёл в себя и не вырвал кочергу из пасти старухи с последними её зубами. Он глянул на дымящуюся кочергу, а старуха закинула голову, глядела в потолок и хрипела страшно на каждом вздохе. А из её открытого рта поднимался вонючий дым. И всё присутствующие безмолвно, с раскрытыми ртами, с ужасом наблюдали как короче и короче становятся её вздохи, всё тише и тише её завывания. Наконец она заткнулась, её голова повисла, и она перестала дышать.
— Вроде всё, — с заметным облегчением сказал Сыч, — сдохла.
И тут сын ведьмы завыл, забился в руках стражников, заорал:
— Мама, мама, господи, маа-ма!
Упал на пол пытался ползти к ведьме, стражники едва его сдерживали, стали бить, за страх, что нагнала на них ведьма своей смертью. Верхом не нём сидели. Руки ему крутили, не могли справиться, он крутился ужом, орал как резаный и не успокаивался. И тут солдат не выдержал:
— А ну поднять его, — заорал он.
Стражники подняли извивающегося калеку, а Волков подошёл хромая, и тяжеленым солдатским кулаком дал ему в скулу, так что голова мотнулась у бедолаги, и ещё раз. Сыч подлетел к солдату вис на руке у него приговаривая:
— Экселенц, убьёте. Да убьёте же. Убьёте же. Экселенц.
А Волков бил и бил, словно не замечая Сыча. Калека затих, то ли боль переживал, то ли сознание потерял, висел на руках стражников, кровь капала с лица. Солдат успокоился. Отдышался. И сказал:
— Жги его пока не скажет или не сдохнет, хочу знать от кого он письма носил, и кто хозяин у них, кем они меня пугать вздумали, слышишь Сыч? Пока не скажет или пока не сдохнет.
— Да, эксленц.
— А ведьму на помойке зарыть, никакого ей кладбища.
— Да, экселенц.
Волков было пошёл из подвал, но Сыч окликнул его:
— Экселенц!
— Ну.
— Я вот, что думаю, пока я калеку жечь буду, неплохо бы егеря с собачками к дому ведьмы пустить. Нехай там поищет. Должно быть там что-то.
— С чего ты так решил? Чувствуешь что-то?
— Да нет, просто думаю про девчонку, что мы в подполе нашли. Думаю, правы вы были. Ведьма, конечно, могла её для себя словить, а ежели не для себя, то кто-то должен либо рядом с ней жить, либо сам за ней прийти.
— Ничего не понимаю, — сказал солдат. — Объясни.
— На ноги её гляньте, пятки в трещинах, кости артритные, сами ноги опухшие. На таких ногах она далеко ходить не может. Значится, если девчонку она не для себя словила, то кто-то за ней должен прийти. А значит следы он оставит. Или этот кто-то, живёт с ней рядом, к кому она и сама сможет дойти на таких ногах. Пусть егерь поищет.
— Понял, — согласился солдат, — скажу егерю, пусть ищет.
Ни ведьму, ни калеку ему жалко не было. Он убивал сильных, смелых и молодых мужчин, может быть когда-то он об этом и сожалел, а про старуху и калеку он даже не думал. Тем более, если они стояли между ним и его заветной мечтой, его землицей с мужиками. За эту землю он готов был жечь всех старух и всех калек графства.
Солдат вошел в донжон. Там, за длинным столом, он увидел Ёгана. Тот ел фасоль из одного горшка с конюхом барона.
— Ёган, найди егеря, пусть завтра собирается к дому ведьмы.
— А кого ж ему искать? — Пережевывал фасоль слуга.
— Кого найдет.
Ёган бросил ложку, встал.
— Только сначала на кухню сходи, пусть кухарка мне свинину жарит — обещала.
Все-таки, Волков думал о смерти ведьмы,
