Александр Сытин - Желтый Мрак

Слух о ней возникает таинственно и непостижимо.

Начинается обычно с того, что какой-нибудь несчастный «фег»[2], во вред ближним проводящий каникулы, покровительственно хлопнет по спине загребного и вдруг выпалит:

— Алло, Томми! Как дела? Сильно выдохлись на прикидке? — с заговорщицким видом наклонится к уху: — подумать только — на пять секунд выше рекорда. Ставлю на вас.

И раньше, чем пораженный сеньор успеет вспомнить, где он видел этого мальчишку, тот уже далеко и рассказывает всем встречным, о том, что ему только что сейчас по секрету сообщил его лучший друг, знаменитый спортсмен Хиггинс.

Слухи в Австралии распространяются медленно, но неуклонно. Шкипера шкун и кечей, спускающих копру и кокос на островах, чертовски памятливы на разные пустяки.

Стоит в Мельбурне на Ярра-Ярра перевернуться на скифе чемпиону, или клубу моряков приобрести новую партию напитков, как через три недели где-нибудь на Малаите европеец, ошалевший от виски, хины и радиоконцертов, уже получает эти известия в самом эффектном и приукрашенном виде.

Иногда, когда новость этого стоит, слух о ней побеждает исполинское пространство Индийского океана, через щель Суэцкого канала проскальзывает в Европу и еще месяц спустя в клубах на Темзе (если дело касается гребли) возникают жаркие споры на тему: правдоподобно сообщение или нет.

Когда восьмерка Мельбурнского Клуба прибыла в Хенлей[3] на первенство мира, каждый чистильщик сапог в Англии уже знал, что «старый Покк» показал на прикидке мировое время.

Томми Хиггинс, парень ужасно красноречивый (наверно влияние Покка), вернувшись домой в Австралию, так рассказывал об этом:

— Нам знаете ли сперва очень нравилась такая популярность. Журналисты день и ночь штурмовали нашу гостиницу. Старик даже боялся, чтобы кого-нибудь из нас не искалечили, но потом мы чрезвычайно ко всему этому охладели.

Тут воспоминания обычно одолевают Хиггинса и хотят его слушатели или не хотят, он рассказывает удивительную повесть о подлости лордов и мудрости тренера Иеремии Поккера.

— Дня за три до начала первых полуфиналов мы с Фильсом (Фильс — это наш первый номер) поехали в Марлоу. До этого самого Марлоу даже ленивые английские автобусы идут меньше часа и «старик» отпустил нас смотреть крикетный матч, взяв только слово никаких пари не заключать и вообще во время состязаний не волноваться. Уезжая, мы оставили наших друзей веселыми и безмятежными, как стая молодых воробьев, а, вернувшись, нашли печаль и всякого рода причитания.

Первое, что нам бросилось в глаза, когда мы вошли в комнату Покка, был наш представитель Гопкинс.

Он сидел на поставленном стоймя чемодане и ругал лордов в таких выражениях, что «старик», который стоял рядом, был зеленый от зависти.

Остальная компания тоже была на лицо, и вид у них всех был такой, точно их долго поили уксусом.

— Боже мой, — в страхе воскликнули мы, — что такое у вас приключилось?

Тут Гопкинс прервал свои проклятия и еще раз начал излагать все по порядку.

— Этот самый лорд Деттерлей, председатель гоночного комитета, вежливо так меня спрашивает:

— Скажите, мистер Гопкинс, ваш седьмой номер Гаррис Смит случайно не лоцман?

— Лоцман, сэр, — говорит Гопкинс, не понимая, куда тот клонит — замечательный лоцман. Можно сказать, самый лучший в Австралии.

— Ну, а членом профессионального союза он состоит?

— Не знаю, сэр, — говорит Гопкинс, — откуда мне знать такие вещи.

— Ну, так я вам скажу, что состоит — отвечает лорд и вытаскивает из кармана справочку какого-то презренного агентства.

Вот вам и популярность.

Потом весь комитет напал на нашего представителя, обвиняя его в жульничестве, и сколько им Гопкинс ни доказывал, что лоцман не профессионал, они и слушать не хотели.

— Член союза и кончено.

Тут Фильс постиг трагический смысл происшествия и, прервав Гопкинса, начал предаваться отчаянию.

— Ох, мошенники, — кричал он, — они знают, что Гарриса нам не заменить и теперь ни за что не допустят нас до состязания.

Я никогда в жизни не видел Фильса таким возбужденным.

Остаток этого дня и весь следующий мы провели, строя кровожадные планы относительно лордов, а к вечеру Поккер призвал нас к себе.

— Джентельмены — сказал он — нам необходимо достать русского графа, имеющего бороду. Только русский граф и притом бородатый может заменить нам Гарриса.

Все мы очень смутились, услышав это, и я даже подумал, что старик наш от огорчения, наверно, помешался.

Когда мы капельку оправились, Гаррис собрался с духом и, как можно деликатнее заговорил с Покком.

— На кой чорт, старина, вам понадобилась, такая штука? И почему он обязательно должен быть с бородой?

А длинный Том Брукс ядовито ввернул:

— Может, вы думаете, что русские графы растут на деревьях, как груши или какие-нибудь сливы?

Поккер на это замечание внимания не обратил и об'яснил, что если мы приведем в комитет настоящего аристократа, лорды обязательно растают и запишут его на место Гарриса, а борода нужна для того, что бы издали было видно, что это именно граф, а не Гаррис гребет на седьмом номере.

Тут в беседу вмешался наш массажист Фрейман, которого мы привезли с собой.

— Если вам, правда, нужен граф, так я вам покажу, где такого найти.

Все очень недоверчиво поглядели на Фреймана, но тот, ничуть не смутившись, продолжал.

— Ну да, я бываю в одном ресторанчике, там самый настоящий граф танцует лезгинку.

Поккер сразу вскочил. — А борода есть? — деловито спросил он.

— Есть. Прекрасная черная борода. И потом, это не важно; за пять фунтов этот парень приклеит себе не то что бороду, а даже хвост.

От этих слов старик окончательно повеселел, и оба вместе с Фрейманом побежали искать графа.

Дальше все пошло, как по маслу. Граф оказался человеком замечательно покладистым. Он очень удачно соврал Детерлею о том, как с громадным успехом греб в России и совсем очаровал лордов своей родословной.

Конечно, никто из членов комитета в таланты графа не поверил, и нам любезно разрешил взять его вместо Гарриса.

— Можете себе представить их удивление, когда мы стали брать один предварительный заезд за другим.

Бедняга Детерлей (он, как говорят, на крупную сумму держал пари за Леандр) похудел за эти дни фунтов на пятьдесят.

После финала, когда мы зубами вырвали победу у Америки, половина из нас взяла Гарриса на руки, так, чтобы голова его не очень торчала, а остальные кулаками отгоняли публику и репортеров, пытавшихся нас чествовать. Ведь они могли повредить его удивительную, красивую бороду…

В этом месте какой-нибудь недогадливый слушатель всегда прерывал Хиггинса.

— Вам дьявольски повезло, Томми. Ведь это просто чудо, что ваш граф действительно оказался гребцом.

Тут Хиггинс, прерывая рассказ, с сожалением глядит на спрашивающего и мягко говорит:

— Вы дурак, Джо (Питер или Майк, судя по обстоятельствам) седьмым номером так и оставался Гаррис, только… только мы приклеивали ему бороду.

— А граф?.

— Графа Поккер просто запирал на это время в раздевалке.

Я сидел у своего бригадного врача — Николая Ивановича Звонарева. Помещался он в просторной избе. Тут же была и амбулатория и жил его помощник, маленький, юркий и похожий на шестнадцатилетнего юношу, врач Степан Александрович Титов.

Мы сидели за столом и пили чай с забайкальскими фигурными розанцами, хрупкими и рассыпчатыми. Вдруг дверь широко распахнулась, и на пороге выросла фигура красноармейца. Он был высокого роста, широкоплеч, с черными книзу усиками и раскосыми глазами, отличительным признаком забайкальцев, смешавших свою кровь с монголами и китайцами.

Лицо у красноармейца было рябое, удивительно красное и походило на созревший помидор, забытый на гряде и от времени покрытый шершавинами. Красноармеец первым заметил меня и, почему то смутившись, попятился к двери.

— Ты чего это, паря? — Врач Звонарев в нашей дивизии служил уже года три, дивизия за малым исключением состояла из забайкальцев, и у него создалась привычка с пациентами говорить на местном наречии.

— Д-да… Я… я… паря дохтур… — красноармеец опять взглянул на меня и осекся.

— Ну, что ты… Бригадный у нас не кусается. Говори смелей: — выручил его врач Титов.