ворона не как бывают прочие, бессловесны. Не скрывая характера, она со вкусом перечила мужу, но также, без сердца, одного разговора ради, до которых, надо признаться, все вороны большие охотники.
Предоставив птиц небу и самим себе, солнце оглядело видимую ему местность.
Сугробы кидались друг в друга снегом. Снежинки, коим желалось быть повыше, сбились в рыхлые холодные тучки и, взявшись за руки съезжали с галёрки крыш, по покатым их горкам, а затем, с лихостью и безрассудной бравадой, сидели, сколь могли, на карнизе, болтая игрушечными хрустальными лапками, покуда солнце, расположив их к себе младой горячностью, не толкало после со смешком вниз.
И так — до самогО заката, что без чувств-с, но по одной лишь привычке выбил в который раз драгоценный камень солнца из оправы кроны, и отправился спать. Ночь же не менее искусный золотых дел мастер, ловка вправила заместо брильянта жемчужину луны, и сделалось так светло, что стало можно разглядеть белую ленту тропинки, вплетённую в косу лисьих следов.
Бриллианты на троечку 4, потускневшие от времени жемчуга… Рассуждая о ценности жизни, вряд ли кто-то ставит в один ряд со своею судьбою участь другого, того, кто не коснётся до него ни взглядом, ни вздохом, ни крылом. А ведь напрасно! Земля-то, она на всех, одна…
Невиданные во тьме чудеса…
Мороз тихо щёлкал сухими пальцами, а деревья… Заместо того, чтобы пугаться и дрожать, топтались в танце, чуть поводя руками ветвей. Кокетливо приподняв правую бровь, они-таки с понятным модникам беспокойством опускали книзу взгляд, туда, где солнце ослабит вскоре узел повязанной шали сугроба. Но то ж после, а теперь их белоснежные, в облипочку, вечерние наряды, усыпанные алмазной крошкой, дрожали слегка, выдавая движение, но в общем всё было более, чем достойно. И столько жизни виделось в том танце, столь надежды и любви…
— И чего пляшут?
— Ну, уж верно не тангО!
— Да нет, я про другое. Почто веселье?
— Ведь Новый Год!?
— И чем старый им не угодил?
— Скажете тоже… Экий вы насмешник. Праздник же! Хорошо, коли у людей радость.
— Так то ежели у людей!
— …
То было ночью, но тающая, растекающаяся по блюду горизонта малина рассвета застала лес уже недвижимым, мороз — вялым, покорным, миролюбивым и лишённым всякой игривости. Нелегко шагалось ему по лесным бугристым дорожкам, однако звериные тропы, дабы не испортить, мороз переступал хотя и с кряхтением, и хрустом суставов, но с заметным тщанием. Походя, скорее по привычке, чем по надобности постукивал мороз и по деревцам. Абы не дремали! Сон в холоде не дело! Кому, как не ему, знать про то.
Деревья улыбались сонно морозу, и кивали в такт стуку его ледяного молоточка, но сколь не силились открыть глаза, сделать этого не могли. В дневных грёзах, противу ночных, их сопровождали дивные видения, большая часть из которых оказывалась явью.
— Да чего они там не видали-то, в ночи?!
— Мало ли. Коли в двадцатиградусный мороз вновь забили пересохшие некогда ручьи, это ли не порука иным, невиданным во тьме чудесам.
Вечер. Хлопочет закат, отрывая день по линии горизонта. Выходит неровно, по абрису леса, в зубчик, как листок календаря на стене.
Помню, бабушка покупала такой в начале декабря, приносила домой, выуживала из сумки, и он такой холодный, пухлый, целенький, весомый, — пах не столько типографской краской, сколько новой жизнью, Новым Годом, радостью, событиями, что неизбежно должны были произойти в будущем.
Железной хваткой металлического переплёта календарик удерживал грядущее, и не собирался расставаться с ним так, за здорово живёшь. Но покуда он был ещё не приколочен двумя толстыми гвоздями правее дверной рамы, возле спальни деда, его можно было трогать, листать и мечтать, какими они будут, пронумерованные вечностью дни.
Хотя, по сути, какая ей, вечности, разница? Сомнительно, чтобы она мелочилась, опускаясь до каких-то там земных суток. Сыплет ими без счёта, не замечая, каковы они на вкус и цвет.
Не в пример вечности, подступаясь к календарю на следующий год, прежде, чем открыть, я сперва взвешивал его на ладони, вдыхал запах…
— Что ты его нюхаешь? — смеялась бабушка.
— Да… так… — неопределённо отвечал я, ибо и сам не понимал причины.
А она несомненно была! Первый день года, окрашенный для прочих в серый цвет из-за бессонной новогодней ночи, и вправду выглядел не очень, но для меня был иным — ярким, нарядным, снежным, хвойным… лесным! — несмотря на удалённость от ближайшего сосняка и слякоть за окном.
Я листал календарик с упоением, прочитывая каждую страничку, радовался ей, припоминал, какой запомнилась эта же дата в минувшем, насколько была нарядна… Праздничные дни года были все, как один, красны, прочие — словно газетные чёрно-белые листочки, но мне было важнее, в какой цвет окрасили их тогда мои чувства.
Иногда я просматривал и перечитывал все страницы года по-порядку, одну за другой. Временами, припоминая нечто особенное в каком-то из дней, искал его, листал торопливо, отчего бабушка неизменно тревожилась и просила, оглядываясь на дверь спальни деда:
— Смотри, не испорти, не изорви, а то дедушка будет браниться.
Я не мог припомнить, чтобы дед грубил когда-либо, но ради бабушки умерял пыл, и возвренувшись к прежнему числу, листал, как полагается — день за днём, неспешно и осторожно переворачивая страницы.
Проделывал я это не раз и не два, что заметно беспокоило бабушку.
— Дашь календарик? — просил я.
— Ты же уже столько раз смотрел! — удивлялась она.
— Я там не дочитал… — возражал я, и бабушке ничего не оставалось, как доставать из тумбочки вожделенную книжицу в очередной раз.
Бабушка вздыхала с облегчением лишь после того, как дед, сорвав предпоследний листок календаря старого года, принимался сгибать крепкие лапки нового, помогая ему надёжно обосноваться на стене.
Иногда, ежели дед был в хорошем расположении духа, разрешал мне перед тем выдрать страничку с 31 декабря. Впрочем, дед всегда при этом хмурился, ибо никто не умел делать это правильно, также аккуратно, как он сам.
— Так мне шатко, я ж с цыпочек! — принимался горячо оправдываться я.
— Цыпочка… — дразнил недовольно дед.
Справедливости ради, — в отличие от заката, он отрывал листы дней безукоризненно ровно, но была ли от того счастливее его жизнь? Не уверен.
Хотя, как я могу толковать про то, чего не знаю, да и знал бы, вправе ли судить? Определённо, нет.
Хлопочет закат, отрывая почти что канувший в Лету день по линии горизонта. Выходит неровно, по абрису леса, в зубчик от того,
