выходит похоже на листок настенного календаря, сорванный детской рукой. Наверное… кажется! — я бы смог не хуже, чем он.
Имея в виду скорый февраль, солнце оттягивает ворот шерстяного шарфа от шеи дерев, давая свободнее вздохнуть. И принимаются они раскачиваться, баюкая себя, как сироты во младенчестве.
Ветер сдувает с их, испещрённых морщинами лбов седые пряди снега, нежит, как умеет, да в горе всякий заперт в самом себе. И несть оттуда исхода, покуда не отыщутся силы вставить ключи в замочную скважину, да повернув трижды, отворить дверь, через которую ворвутся чужие жизни в твою, и не смешиваясь никак, станут вертеться, вьюжить подле, вовлекая в игры бытия, что никогда не сходят с подмостков, разве меняется состав труппы, не более того.
Здесь все равны, но однажды тебе, как любому, будет дан случай сделать шаг вперёд, на авансцену, дабы сказать своё слово, и, может удача таланта задержит тебя в центре внимания чуть дольше прочих, но впрочем, это тоже рано или поздно пройдёт, время обгонит и этот счастливый для одного час.
Дальнозоркость, заявляется к нам заместо умения скручивать пальцами стальные чайные ложки в рулет неспроста, не с пустыми руками. Иные путают её с прозорливостью, проницательностью, но она лишь делает, что должно с самого начала, — раздвигает гардины окон души на манер прозрения, дабы не придавалось мелочам бОльшего значения, чем стоят они. Есть главное, для чего всё, и об этом застенчиво молчат. Не из-за постыдности, а для сохранности, уберечь подальше от дурного глаза.
Жизнь держит нас возле себя, а после отпускает на все четыре стороны — тенью в сумерках промеж многих фонарей. Но остаются оторванные наспех полоски бумаги, исписанные простыми словами и верной рукой:
«Заварка на столе, бутерброд под салфеткой.» И ни единого слова о любви, хотя её куда как больше, чем чаинок в той заварки, коли взять на себя труд и перечесть.
Из того, что сохранила память о былом, чего не глядя касается она, держит и не отпускает поныне, — некое раннее утро. Ночь ёжится от озноба, натягивает на холодные коленки платье в прорехах звёзд… Январь тогда шёл, либо топтался нетерпеливо декабрь? Да, верно, было вовсе не лето, а тот, ущербнее прочих месяц, чей подол не метёт пола, но кажет стылые пятки и тонкие породистые щиколотки, с голубоватыми от инея венами измученной морозом кроны леса.
Дежурный трамвай проезжал нашу остановку в половине пятого утра, поэтому надо было встать в четыре, и идти, как можно скорее к заметённым снегом рельсам, дабы замученный недосыпом вагоновожатый невзначай не моргнул не вовремя, как бывало не раз. В противном случае, приходилось бежать за вагоном до тех пор, пока сойдёт морок сна с человека, опомнится он, да нажмёт на тормоз, высекая искры из стонущих на морозе рельс, скрипящих стёртыми зубами.
Мы не сердились на вагоновожатого, не хмурились в его сторону, ибо сами были ещё в полусне, тем, утренним, миролюбивым народом 5. Отец поднимался ровно в четыре, а я лежал… лежал …лежал целых четверть часа, до той самой минуты, когда он, уже одетый, спрашивал, надевая ботинки:
— Ну, так что, ты сегодня не идёшь на тренировку?
— Иду! — взвивался я и напяливал одежду скорее, чем отец успевал отпереть входную дверь.
Видение двухэтажных домов, обведённых по контуру исходящим от них теплом, до сих пор преследует меня. Казалось, каждый — в своей уютной скорлупе, мантии, колыбели, которую нельзя разрушить ничем. Пол века спустя, когда от домов на этой улице остался единственный, чудом — тот в котором жили некогда мы, глядя на выселенные квартиры, слепые из-за побитых стёкол оконные проёмы, делалось не по себе. И, сколь не искал я той волшебной, полупрозрачной пелены у стен, их не было больше.
Были беззащитны, ранимы и мы, когда брели по узкому, обросшему сугробами тротуару до трамвайной остановки, а после, стараясь не коснуться перил и самой дверцы, забирались в выстуженный колодец вагона.
Опуститься на сидение, было всё равно, что сесть в сугроб, или на лёд катка. Поэтому, сгрузив вещи, мы дремали стоя, как боевые кони, разглядывая сквозь ресницы узоры инея на окне, похожие на листья цикория.
Поездка спозаранку вошла в привычку, а посему не приходилось портить тех тонких рисунков, дабы разглядеть, не пора ли пробираться к выходу, не было надобности и считать остановки. Когда трамвай приближался к нужной, колёса постукивали не так, как прежде, они будто будили, приводили в чувство, готовили к предстоящей пробежке по спящим ещё дворам до тёмного об эту пору плавательного бассейна.
Раздевалка, душ, моноласта на ноги, трубка в зубы, и старт с тумбочки под мягкую, тёплую, ровно ватное одеяло, воду. Помнится, первые восемьсот метров я оттаивал, обнаруживая в себе всё новые и новые мускулы. Просыпался…
Тренировка начиналась загодя рабочего дня, поэтому в восемь утра, я уже был в школе, с ещё влажными волосами и слабым запахом хлорки от чистого тела. После уроков бежал в музыкашку, потом на вторую тренировку, а вечерняя, третья, заканчивалась в начале двенадцатого ночи.
Мы мало спали, в дороге на занятия — читали запоем, ели незамысловатую, простую пищу, писали стихи в блокнотик, стоя в очередях, и были безумно счастливы, сами не понимая того.
Ведь, может, в этом и заложен смысл бытия, — чтобы разгадал человек про счастие не после того, как его уж не вернуть, а вот прямо теперь, когда до него можно дотронуться взглядом, волнением, рукой.
Не упиваясь прошлым, необходимо иметь его в виду, носить с собой, как карточку в нагрудном кармане с единым, выстраданным словом «Люблю…» на обороте. Дабы не забыть радоваться тому, что есть.
Но только, пожалуйста, пусть оно, это прошлое, будет обведено тем незримым, но не утерявшим оттого прочности, контуром. Для верности, так спокойнее …мне.
Ленинабад. Таджикская Союзная Советская республика. Я — ученик шестого класса средней школы, круглый отличник, читаю всё, что удаётся добыть в школьной и городской библиотеке, а в свободное время занимаюсь греблей на байдарке по холодным, беглым водам Сырдарьи, либо брожу по жарким пескам, в поисках подставляющих солнцу спинку пустынных крокодилов, так здесь называют серых варанов 6.
Мне нравится, каковы они делаются при встрече с человеком. Оставляя своё всегдашнее времяпрепровождение, ящеры спасаются бегством, смешно раскидывая ладошками на стороны песок или, коли не лень, — подскакивают
