б только девки в деревне.
— Куда им от тебя деться, — сказал Лебедев — Кобылин. — Их в ополчение не берут.
— И слава богу!
Корнет Васильков, ехавший сзади, при этих разговорах вдруг разволновался.
— Вы шутите, господа. Есть ли у нас время? Нам бы сена…
— А вас, корнет, мы на караул поставим, — сказал Ржевский. — Как раз за сеновалом.
Васильков завертелся в седле.
— Господин поручик, я бы тоже не прочь… Коли девушки найдутся… Вы меня только представьте барышне.
— Барышне! — передразнил поручик. — Вы сами, корнет, ну, прям, как барышня, будто из пансиона для благородных девиц сбежали… Эх, Васильков, разъясняю раз и навсегда, барышням на сеновале делать нечего. То есть нам — то с ними делать есть чего, только их туда силком не затащишь.
— Почему? — тупо поинтересовался Васильков.
— Сено — не перина, любезный, оно колется. А у барышень задницы нежные, даже вашей не чета.
— А откуда вам известно, что… — обиженным голосом начал корнет, но, покраснев, умолк, уткнувшись взглядом в гриву лошади.
— Пощадил бы самолюбие юноши, — наклонившись к Ржевскому, тихо произнес Лебедев — Кобылин.
— Пусть привыкает, не век же ему быть в красных девицах. Так что, Васильков, — громко произнес поручик, — о барышнях на сеновале и не мечтайте, а вот крестьяночку удружить постараюсь. Вам какую: с веснушками или без?
— Все равно, лишь бы дородную! — выпалил Васильков и… покраснел до корней волос.
Ржевский расхохотался. Лебедев — Кобылин сплюнул через левое плечо.
За деревьями показалась деревня. По узкой тропинке гусары выехали прямо на главную улицу, оказавшись напротив кабака.
— Ну, Ржевский, у тебя нюх, — сказал Лебедев — Кобылин.
— Не жалуемся. Я водку за версту чую, а юбку — хоть за десять!
— Женщинами тут, кажется, не пахнет.
— Это мы еще посмотрим.
У кабака стояло несколько мужиков. По их опухшим лицам было заметно, что пьянка началась не сегодня. И не вчера.
Мужики настороженно пялились на невесть откуда взявшихся всадников и, словно нехотя, снимали шапки.
— Барыня, ба — а — арыня… с — су — у-дарыня, ба — а — арыня… — пели два обнявшихся за плечи мужика, разевая беззубые рты, какие почти невозможно было бы встретить в Европе, ибо пустота во рту объяснялось не только естественным старением, но и столь же естественной привычкой к мордобою.
От толпы отделился сутулый мужик с окладистой рыжеватой бородкой. Остановившись возле коня Ржевского, поклонился в пояс.
— Бон жур караул, ваше сиятельство! Милости просим, мусье, так сказать, сильвупле сиськи в дупле. Мерси накось выкуси… мы, как говорится, завсегда-с готовы услужить…
— С-сударыня, барыня, — тянули мужики в бессмысленной улыбке, лениво притопывая на месте.
— Ваш Наполеон — всем слонам слон, эт мы признаем, — продолжал кланяться рыжебородый. — Не угодно ль в ресторацию пройти-с? Хлеб — соль нашенский отведать. Пердону просим за наш плохой хренцузский.
— Три тысячи чертей! — воскликнул Ржевский, выхватывая из ножен саблю. — Ах ты, рыжий пес! Я те покажу хрен цузский!
Мужик перестал кланяться, растерянно заморгав.
— Ба! Да никак вы русские?!
— Мы — то русские, — направил на него коня поручик. — А вы, гляжу, под французов уже перекрасились? Мерси, мадам, пардон, месье. Я вам дам «сиськи в дупле»! Так разукрашу — свои не узнают, а чужие тем паче!
Перепуганный мужик упал на колени.
— Смилуйтесь, батюшка! Это ж я с умыслом. Засада у нас туточки.
— Какая, к чертям собачьим, засада! Перепились все. Наполеон на Москву прёт, а вы — праздник справлять?!
Рыжебородый кинулся к двери кабака.
— Кузьма! Прохор! — застучал он в дверь кулаками. — Выходите, сукины дети! Скорей, а то меня щас порешат в жопу. Свои это!
— Погоди, Ржевский, саблей махать, — сказал Лебедев — Кобылин поручику, положив руку ему на плечо. — Надо разобраться.
Из кабака, щурясь на солнце, вышли две детины с топорами, а за ними показалась еще куча мужиков с вилами и одна девица с косой.
— Вот, извольте видеть, ваши благородия, — сказал рыжебородый. — Сюрприз хотели для сранцев устроить. И чтоб наверняка, так у кабака. Дескать, пожалуйте, гости дорогие, хлеба — соли отведать. Они нам — «мерси» — и за порог. Тут им всем и пиздец!
— Молодцы! — сказал Ржевский, пряча клинок. — Хвалю за выдумку. Как буду в Питере, непременно расскажу Сан Палычу про ваши подвиги.
— Кому — кому?
— Темнота! Государю нашему Александру Павловичу.
Обалдевшие мужики начали креститься на гусар и кланяться до земли.
Ржевский уставился долгим взглядом на девицу с косой. Ярко — красный сарафан действовал на него как алая тряпка на быка. Под его голодными глазами крестьянка зарумянилась. Коса, ручьем ниспадавшая меж ее грудей до места, откуда испокон веков появлялся на свет божий весь род человеческий, — золотилась на солнце, словно указывая кратчайший путь к счастью. А когда ловкие девичьи пальцы стали быстро — быстро перебирать самый кончик косы, в душе поручика заколосилась пшеница.
— Лебедев — Кобылин, переговори с мужиками на счет сена, — сглотнув слюну, бросил Ржевский, а сам, соскочив с коня, направился к крестьянке.
Она же, видя, что красавец — гусар идет прямо на нее, закинув косу за спину, засеменила по тропинке прочь.
Ржевский ускорил шаг.
— Куда же ты, моя голубушка? — сказал он, поравнявшись с ней и взяв за локоть.
— Голубушка, да не ваша, — с лукавой улыбкой отвечала девица, освобождая руку.
— Имею честь, поручик Ржевский.
— А я — Глаша. И чё дальше?
По всем правилам любовной науки поручику следовало немедленно выдать комплимент.
— Красивая у тебя коса, Глашенька, — сказал Ржевский, обнимая крестьянку за талию. — И особенно ценно, что толстая и длинная. И кавалеров оплетать можно, и от комаров отмахиваться.
— Ой, ну вы, барин, скажете тоже! — прыснула она. — Вам бы шутки шутить, а мне мыть ее через день. Такая морока!
— У каждого свои заботы, душенька. Меня, к примеру, сейчас больше всего волнует, где у вас тут ближайший сеновал.
— А зачем вам?
— Коня своего накормить.
Крестьянка глянула на него исподлобья.
— Проголодался, бедняжка?
— Еще бы не проголодаться! Вторую неделю не кормлен.
Ржевский еще крепче прижал крестьянку к себе. Она завертела бедрами.
— Ну, я, прям, не знай. Может, вашему савраске лучше травку пощипать?
— Можно и на травке, — ответил поручик, щекоча ей усами шею.
И потащил ее в кусты. Впрочем, она не особенно сопротивлялась.
Пока Ржевский утолял свой любовный голод, Лебедев — Кобылин с Васильковым беседовали с мужиками о сене и о политике.
— Вот вы скажите, вы люди грамотные, — говорил самый лобастый из мужиков, теребя свою куцую бородку. — На кой ляд нам сдался этот Барклай де Толли — «болтай да и
