Василь Шугаюпов — художник. Родился он в ауле Алкино и еще с довоенного детства помнит тоскующий звук курая...
— Были еще причины, которые заставили меня взяться за инструмент,— продолжал Шугаюпов.— Курай из тростника очень хрупок и поэтому недолговечен. А ведь это не настенное украшение, а орудие труда артиста. Хотелось его сделать из более прочного материала. Но, оказалось, не каждое дерево годится... Курай имеет очень низкий звук. В этом отношении он сильно отличается от человеческого голоса. Поэтому на курае почти никогда не аккомпанируют. Певцу трудно подлаживаться под курай, а кураю под певца. А мне очень хотелось обновить древний инструмент, приблизить его к человеческому голосу.
— Ас чего начались ваши поиски?
— С картины. Я хотел по мотивам башкирских преданий написать картину об Урал-батыре. Это наш эпический герой. Легенда рассказывает: было время, когда страшные многоголовые чудовища захватили источники воды, обрекая людей и животных на медленное умирание. Земля, лишившись влаги, зачахла — пожелтели травы, засохли кустарники. Много смельчаков пало в борьбе за воду. Но чудовища были слишком сильны, чтобы их мог одолеть простой смертный. И родила тогда земля богатыря по имени Урал. Он порубил всех злодеев-чудовищ, добрался с мечом до вершины горы и освободил воду из плена. Земля, получив целебную влагу, ожила. Когда пришло время, Урал-батыр умер и стал Урал-горой.
Обдумывая эту легенду, я хотел нарисовать гору, напоминающую человеческое тело или даже тела, изобразить седого старца, который при свете луны играет на курае. Вокруг него сгрудились горы малые и тихо слушают...
Чтобы осуществить замысел, я начал изучать старину. Побывал во многих музеях, прочитал множество исторической литературы. Мне надо было знать многие детали того времени, когда быль смешивается с небылью. Однажды в археологическом журнале я прочел заметку о том, что при раскопках была найдена флейта, сделанная из кости. Она пролежала в земле четыре тысячи лет — и ничего ей не сделалось. Сегодня на ней можно играть так же, как сорок веков назад! «Вот бы и курай наш сделать из такого же прочного материала»,— подумал я сразу о своем любимце. Но где найти такую кость, чтобы она была длинная и полая, как трубка? Обшарил магазины, рынки и бойни, но кости нужной длины и формы не нашел.
— Выходит, сорок веков назад животные были длиннее? — пошутил я.— Ведь нашли же предки подходящую кость для флейты.
— Флейта намного короче. А самый короткий курай — на восемь кулаков...
Вакиль Шугаюпов поясняет, что это значит. Каждый делает себе инструмент сам и мерит его на свой аршин, вернее, на кулак. Кулак определяет расстояние между отверстиями и длину инструмента. Но ведь кулак у каждого свой: у одного с пудовую гирю, У другого — с куриное яйцо. Поэтому и все курай разные.
— Один мой знакомый,— продолжал Вакиль,— увидев, как я осунулся и поскучнел от этих поисков, предложил посмотреть татарский курай (свирель) его прапрадеда-пастуха. Я обрадовался, долго рассматривал, изучал свирель — как, что, отчего и почему. И понял, курай из ели не сделать: слишком мягкое дерево для этого.
— Как же вы нашли то, что искали? — я неотступно подгоняю собеседника.
— Случайно. Хотя... не совсем и случайно, если разобраться. Ведь случай помогает тем, кто ищет.
Мне было поручено сделать мозаичный портрет из дерева, или, как мы его называем, маркетри. У меня под рукой было множество различных шпонов — липовые, березовые, дубовые, ясеневые, буковые... Словом, все цвета — от белого до красного. Но мне не хватало полутона. Желая добиться изменения оттенка цвета, я бросил шпон в ванну с горячей водой — и он свернулся в трубку. «Эврика!» — закричал я как ошпаренный. Жена решила, что я действительно обжегся. Я нашел, из чего нужно делать инструмент. Тогда у меня было одиннадцать видов шпонов. Я испытал все и остановился на буке.
— Почему именно на нем?
— У него поры мельче. Деревья, у которых крупные поры, не годятся для этого. Но найти подходящий материал — это, оказалось, еще полдела...
Вакиль рассказывает, как он обрабатывает шпоны. Долго держит в горячей воде. Потом сворачивает гибкий шпон вокруг палки-болванки, склеивает, обвязывает, сушит. Тщательно обрабатывает напильником, красит, сушит, снова красит, снова сушит. Затем прожигает отверстия.
— Сейчас я это делаю по трафарету.— Хозяин показывает на висящие на стене образцы.— Но потерял много времени, пока нашел оптимальный вариант. Долго не мог ответить на вопрос: на каком расстоянии от края делать первое отверстие, на каком расстоянии друг от друга прожигать следующие?
— А опытные кураисты не могли бы подсказать?
— Я консультировался у многих,— спокойно ответил мастер.— Но рекомендации их были такие же разные, как и их кулаки. Поступал по совету одного знатока — не получалось; действовал, как подсказывал другой,— опять не выходило. Когда совсем устал от добрых советов, стал искать решение самостоятельно. Ведь я хотел не только воссоздать древний инструмент из более прочного материала, но и расширить его музыкальные возможности.
Рассказчик вдруг осекся, поднял палец, призывая к тишине. Я услышал, как из репродуктора в соседней комнате полились звуки курая. Собеседник застыл, даже забыв опустить палец. Да я и сам затаил дыхание. Ведь курай и мне был не чужой. Я родился в соседней Татарии и помнил его жалобное, тоскующее пение с детства. Что за звук! Мягкий, глухой, сиплый, но со множеством красивых призвуков.
— Это, наверно, на вашем курае играли? — сказал я, когда музыка смолкла.
— Нет, это тростниковый,— определил мастер.— Да я и не думал, что старые кураисты побросают сразу свои инструменты. Молодые принимают мой курай охотнее.
— Я знаю, что специалисты дают высокую оценку вашему инструменту. Считают, что он по красоте и чистоте звука превосходит тростниковый. Тонко схватывает мелодию и таит в себе подлинное богатство музыкальных тонов. Может быть, он богаче тростникового, потому что деревянный?
— Не только... Дело здесь и в отверстиях, в их взаимном расположении. Но звуки у деревянного должны походить на тростниковый. Это звук, дарованный кураю природой, и терять его нельзя.
— Сыграйте что-нибудь на своем курае,— попросил я.
— Вообще-то я исполнитель неважный,— заранее извинился мастер, протягивая руку к инструменту.
— Почему курай поет только про горы да про степь вольную? — спросил я Вакиля.— Почему не может спеть о море?
— Поет о том, что ему близко,— улыбнулся мастер.— Горы и степь — его стихия.
И мастер рассказал легенду о том, как жестокий хан наказал бедного джигита и сослал его в глухие горы. Загрустил опальный юноша, затосковал по любимой девушке. Однажды услышал поющий на ветру тростник, что растет высоко в горах. Это и был курай. Кстати, «курай» по-башкирски и есть «тростник». Ссыльный срезал его, поднес к губам — и полилась печальная, как тоска, песня...
— Теперь мне понятно, почему он всегда поет, будто жалуется,— сказал я.
— Но это не единственная легенда о рождении курая. Есть и другие. Даже сказки есть. Но все они почему-то печальные...
— Кажется, вы создали то, что хотели,— сказал я, прощаясь с художником.— Получили авторское свидетельство на изобретение, изготовили полтысячи кураев.
— А что дальше — хотели вы спросить — не так ли? — засмеялся Шугаюпов.— А что дальше? Буду продолжать поиск. Может быть, найду породу дерева, которое таит в себе еще большие музыкальные возможности.
Р. Саримов г. Уфа
Когда по тропинке, петлявшей между кустов, к нам прибежала Аруша, ее морда была вымазана свежей кровью. Призывные крики Джорджа Адамсона заставили громадную львицу прервать свою трапезу у туши водяной антилопы и поспешить навстречу человеку, который вот уже шесть лет был ей верным другом. Сцена их встречи никого не оставила бы равнодушным. Представьте себе седовласого старика с просветленным мягкой улыбкой лицом и красавицу львицу, положившую голову ему на плечо и мурлыкающую от удовольствия, в то время как в кустах вокруг горят желтым огнем глаза доброй дюжины львов из ее прайда.
Было это в январе прошлого года, на следующий день после похорон Джой Адамсон в Найроби (См. очерк Д. Горюнова «Я переселилась в Африку навсегда...». — «Вокруг света», 1980, № 6.) . Вместе с Джорджем я вернулся в его лагерь Кора, на севере Кении, и первое, что он сделал, так это пошел проведать своих львов.
Сейчас Аруша исчезла, а жизни Джорджа Адамсона со львами пришел конец, возможно, навсегда. Нельзя сказать, чтобы это произошло неожиданно: именно ради такого результата и работал Джордж, в глубине души страшась его. И вот прошлым летом Аруша покинула заказник, уведя свой прайд за реку Тана. На львице был ошейник с передатчиком, но батарейки давно сели, и Адамсон не смог найти ее. Гораздо хуже другое: стали поступать сообщения о пропаже домашнего скота, причем Арушу видели с раной от копья на заднем бедре. Поэтому Джордж боится, что весь прайд, может быть, уже перебит местным населением. Тем не менее каждый день он колесит на «лендровере» по пыльным звериным тропам и речным берегам, до хрипоты зовет Арушу, ищет следы лап в надежде, что его львы, возможно, вернулись.
