и вышла.
А Нянька снова села у его изголовья. Когда «галчонок» возвращается, нельзя его одного оставлять. Надо память ему помочь уложить по-доброму, а то ведь… хлебанул парень выше маковки и такого, что человеку не снести, а нрав горячий, шибанёт не туда, и всё, потеряет разум, и всё зазря тогда, а нас и так-то мало осталось, каждый на счету.
Гаор спал долго и уже без снов, и проснулся сразу, полежал немного, вспоминая, где он и что с ним, а потом осторожно приоткрыл глаза. Да, правильно, дощатый потолок, бревенчатые стены, электрическая лампочка под потолком, а у его изголовья сидит немолодая рабыня в белом головном платке со смутно знакомым, но всё более узнаваемым лицом.
— Старшая Мать, ты? — осторожно спросил он по-нашенски.
— А кто ж ещё, — ответила она ему, ласково улыбнувшись. — Ну, очунелся никак?
Гаор неуверенно кивнул и попросил:
— Пить.
Она поднесла к его губам кружку и поддержала затылок, помогая напиться. Он выпил густую тёплую жидкость и обессиленно откинулся на подушку, облизнул губы, соображая.
— Мёд?
— Он самый. В нём сила земная и солнечная.
— Раньше… другое было? — решил он уточнить.
Лицо Старшей Матери стало лукавым.
— Ну, другое, — чуть насмешливо ответила она.
— Дай… того.
К его удивлению, она засмеялась.
— Ишь ты, распробовал. Ну, значит, на поправку пошёл. А ещё чего спросишь?
Силы были на исходе, и он сразу спросил о главном.
— Меня… в аренду… на сколько?
— Откупили тебя, — серьёзно, даже строго ответила она. — Тридцать две тысячи отдали.
— Столько я не стою, — убеждённо ответил он, закрывая глаза.
— Много ты о себе понимаешь, — фыркнула Нянька, вставая и поправляя ему одеяло. — Всё, вернулся и спи теперь. Проснёшься когда, поешь.
Вернулся… да, он вернулся, он… он дома… избушка в лесу… мамин голос… Горка, Горушка… Горыня… Похоже на Гаор, но… он дома, среди своих, в безопасности… с этим он и заснул окончательно.
И проснулся Гаор, ещё ощущая, чувствуя слабость, но сразу всё вспомнив и угадав по доносившемуся шуму, что у остальных… он с трудом повернул голову и увидел то, о чём безнадёжно мечтал в «Орлином Гнезде» — окно, маленькое, ничем не закрытое окно. За окном было совсем темно, значит, у остальных ужин. Он помнит, ужинают рано, и побудка ранняя. Он осторожно попытался выпутать руки, сразу открылась дверь, и заглянула женщина, тоже… знакомая, Басёна, да, она.
— Проснулся? — улыбнулась она. — Сейчас поесть тебе принесу.
Странно, но ему есть даже не хотелось. И пить. И двигаться. Лежать бы так и лежать, ни о чём не думая… Но за дверью уже шаги и голоса, распахивается дверь и повалуша заполняется множеством людей. И он, вглядывается в незнакомые, нет, забытые лица, и узнаёт их, вспоминает имена. А они радостно шумят, о чём-то спрашивают, помогают откинуть одеяло и сесть, суют в руки миску с чем-то белым и ложку, говорят и смеются, поздравляют его с возвращением, рассказывают ему, как он лежал труп трупом, а он бездумно ест, не ощущая вкуса и не понимая их вопросов, с трудом удерживая подступающие к глазам слёзы.
— А ну кыш отседова, — властно погнала всех Нянька. — Совсем мужика затеребили, потом расспросите, — и уже ему. — Ну, всех признал? Не путаешь больше?
Гаор покосился на стоящую в дверях с опустевшей мисочкой в руках беловолосую девочку и покачал головой.
— Это… Малуша? — вспомнил он её имя.
— Ну да, — довольно кивнула Нянька. — Чего сразу-то не признал?
— Выросла, — не сразу нашёл он подходящее объяснение.
Малуша радостно улыбнулась ему.
— А это я тебе сготовила. Гоголь-моголь называется. Вкусно?
— Да, — кивнул он. — Спасибо.
И, довольная его похвалой, Малуша уже повернулась уходить, но вдруг спросила:
— Рыжий, а ты меня Снежкой называл. Снежка — это кто?
Гаор вздрогнул, как от внезапного удара, и замер.
— Пошла, пошла, — замахала на Малушу обеими руками Нянька. — Потом всё выспросишь. А ты ложись давай, да спи.
Он послушно лёг, дал себя укрыть и закутать, закрыл глаза, будто заснул.
Огонь Великий, они… они его человеком считают, а он… Он — палач, подстилка, ни защитить, ни отомстить не смог, как ему теперь жить? Это не «Орлиное Гнездо», где он мог отмолчаться, где людей-то, раз да два, и кончен счёт, здесь все люди, а он… Он-то нелюдь теперь, опоганен и всех, кто рядом окажется, поганит. Ведь… ведь… Додумывать он не стал, слишком хорошо представляя, что будет потом, когда он скажет им правду и станет отверженным при жизни, как Яшен после смерти. А если… если не говорить? Как в «Орлином Гнезде»? Не врать, а просто промолчать? А если спросят? О чём? Ведь они не знают, не могут знать. Да, работал, нет, работал шофёром. И телохранителем. Да, стоял за плечом хозяина, да… что да? Видел. Утилизацию, смертный конвейер, как выкачивают кровь, вырезают органы, сдирают кожу, выжигают память. И не вмешался, не защитил, не помог, не отомстил. Так, кто ты после этого? А пресс-камера? И про неё промолчишь? Ведь тоже враньё. Огонь Великий, что же делать? Может… может, лучше было бы там остаться, в Коргците, что тебе по делам твоим положен?
Он лежал, зажмурившись, не замечая выползающих из-под ресниц и медленно стекающих по лицу слёз.
— Старшая Мать, — опасливым шёпотом спросила всунувшаяся в дверь Трёпка, — чего это он?
— Не твоего ума дело, — не оборачиваясь, ответила Нянька, озабоченно вглядываясь в его лицо. — Брысь отседова.
Трёпка послушно исчезла.
Нянька мягко погладила ему спутанные прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от пота.
— Ну чего ты, сынок, — совсем тихо заговорила она. — Дома ты, среди своих, вернулся ты, домой вернулся, к своим пришёл. Долгой дорога была, устал, умучился, зато дошёл. Наш ты, как есть наш, что там было, то прошло, было да сплыло, водой унесло…
Слова доносились смутно, он даже не понимал их, но вслушиваться, вникать, не было сил, а они и такими, неразборчивыми, снимали боль, делали её далёкой и слабой. И подчиняясь их мягкой, но властной силе, он расслабился и вздохнул, засыпая.
Нянька выпрямилась и покачала головой.
— Старшая Мать, — тихо сказала стоявшая за её спиной Большуха, — а с Джаддом-то так же было.
— То-то и оно, — кивнула Нянька. — И шрамы такие же. Через одно, видно, прошли. Молчи об этом.
Большуха понимающе кивнула.
— Что сам захочет, то и скажет.
Он спал и снова во сне проходил свой путь от Коргцита до тёплой печки в лесной избушке. И блаженное незнакомое чувство покоя и безопасности окутывало его тёплым мягким коконом. Временами он почти просыпался, видел склонённое над
