поспорили на щелбаны, и Жук щёлкал его в лоб… Нет, пусть так и будет, пусть… Да, он знает, Жук мёртв, он видел его смерть, и ему самому тем, тогдашним, уже не стать, он — раб, клеймо не смывается, ошейник не снимается, но он плывёт в мягкой темноте и не хочет открывать глаз, потому что там будет… что? Что там? Да, то же, что и раньше, до… до чего? Нет, мысли путаются, он не хочет ни о чём думать… Душная жара отпускает, уходит… не обжигающий зной, а летний тёплый вечер, влажный туман, оседающий каплями воды на коже, роса на траве, тихо и спокойно, и мягкий ветер гладит по лицу и волосам, далёкие голоса…
— Ну, давай.
Большуха откинула одеяло, и вдвоём с Нянькой они раздели его, стянув мокрые насквозь рубаху и порты.
— Старшая Мать, посмотри, и тюфячная насквозь.
— Давай на пол, на одеяло переложим, я разотру его, а ты полную сменку принеси. Подушку с одеялом тоже переменить надо.
Заглянула Балуша.
— Помочь надоть? Ой, а исхудал то как.
— Ну, так всю ночь горел, — ответила, выходя, Большуха.
Он словно не чувствовал, что с ним делают, безвольной тряпочной куклой болтаясь в их руках, но тело было живым, а когда Балуша, протирая ему грудь, задела маленькую, но глубокую ранку у левого соска, глухо и коротко застонал.
…Его трогают, поворачивают, растирают чем-то влажным, почему-то пахнет водкой, женские голоса над ним говорят-воркуют что-то неразборчиво-ласковое. Иногда на мгновение вспыхивает острая короткая боль, но сил шевельнуться, уйти от этой боли нет, и даже открыть глаза, посмотреть, кто это, и понять, где он, нет сил. Он устал, очень устал, пусть делают что хотят, он будет спать, у тёплой печки, в маленькой избушке, в огромном лесу…
— Ну вот, — Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.
Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки — на тюфяке, подушке и одеяле — свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот…
— Старшая Мать, вроде он кудрявым был…
— С горя развились, — Нянька погладила его влажные от пота волосы. — Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.
— Старшая Мать, — всунулась в повалушу Трёпка, — уехал хозяин.
Большуха и Нянька облегчённо перевели дыхание. Теперь-то уж Рыжего без помех на ноги поставим, хозяйский-то глаз разным бывает. Скакнёт в голову или вожжа под хвост попадёт и вызовет «серого коршуна», а там-то Рыжему не выкрутиться.
— Всё, — решительно сказала Нянька, — пусть теперь спит себе.
— Тебе бы тоже соснуть, Старшая Мать, — предложила Большуха.
— Обойдусь, — отмахнулась Нянька.
С Рыжим сидеть уже не надо, он до обеда спать будет, а заботы домашние, да усадебные без перевода.
Но в круговерти дел и хлопот каждый хоть по разу, да заглянул в повалушу, где спал, изредка еле слышно постанывая, воскресший Рыжий. А чо, ведь и впрямь, ведь как продадут, так всё, только в Ирий-саду свидимся, а тут нако, откупили, вернули. Не бывало такого, не слыхали о таком.
— Может, и Лутошку теперь… — вздохнула Красава.
— Очунеется когда, спросим, — ответила Большуха.
— В сам деле, увезли-то их вместях, — с надеждой сказала Трёпка.
— Ну, дура, — возмутился Лузга, — в «серого коршуна» и до двадцатки набьют, так чо, и продавать вместях будут?!
— А в камерах и по три двадцатки бывало, — поддержал его Сизарь, — а на торгах все по одиночке.
— Продают нас, — вздохнул Тумак, — мелкой россыпью.
— Это уж судьба наша такая, — кивнул Сивко. — Свезло Рыжему, так порадуемся за него.
Джадд как всегда слушал внимательно и молча, не участвуя в общем разговоре.
Гаор просыпался медленно и неохотно. Ему давно не было так хорошо и спокойно, и просыпаться совсем не хотелось. Тело было странно лёгким и… и бессильным. Издалека доносились чьи-то голоса, сливавшиеся в неразборчивый гул, шум обедающей рабской казармы. Проспал обед? Ладно, первую спальню отдельно кормят. Нет, почему он в спальне, разве он уже вернулся в «Орлиное Гнездо»? Он не помнит. А… а что он помнит? Аггел, где же он? Почему не может шевельнуться? Вкатили релаксанта, как тогда у врача-тихушника? Аггел, опять всё путается.
Гаор с трудом разлепил веки, увидел белый какой-то странный свет и зажмурился, отворачиваясь. Где он? Он… он лежит, укрытый и одетый, во всяком случае, в белье. Сквозь веки пробивается свет, белый, но… но другой, мягкий. А сейчас темно. Он снова осторожно приоткрыл глаза. И ничего не понял. Что это? Как это?! Тёмные круглые брёвна, в щелях рыже-серые клочки… пакля всплыло слово. Он… он не в спальне, это брёвна, бревенчатая изба, так что … ночью он не спал? Или он сейчас спит? И ему снится, а сейчас зазвенит будильник, и всё исчезнет, а останется ненавистное «Орлиное Гнездо». Нет, он не хочет, нет!
Гаор с трудом высвободил из-под одеяла — кто же это его так закутал? сам он так никогда не заворачивался — ставшую странно бессильной руку и дотянулся, дотронулся до стены. Брёвна были настоящими. Значит… значит, что? Он…
— Очунелся никак? — спросил женский уже слышанный им голос.
Он рывком повернулся, но рывка не получилось. Тело оставалось бессильным и непослушным.
— Ну, давай помогу, — сказал тот же голос.
И сильные, но не жёсткие руки помогли ему повернуться.
Женщина. Немолодая, из-под головного платка выбиваются чёрные пряди волос, на лбу голубой кружок клейма прирождённого раба, ошейник. Своя? Своя!
— Где я? — с трудом вытолкнул он из такого же, как и всё тело, бессильного горла.
И сам услышал, что не спросил, прошептал.
— Дома, — ответила женщина, — где же ещё, в повалуше своей. Нешто забыл?
Она говорила по-нашенски уверенно и спокойно, никого и ничего не боясь. Но… но это не «Орлиное Гнездо», повалуша была в Дамхаре. Как он попал в Дамхар? И внезапно, ударом, он вспомнил. Всё, сразу. Поездку, новогоднюю ночь, следующую ночь, чёрное болото с серым туманом, бешеный крик Корранта: «Дети не при чём!», а потом… нет, Огненная черта, Стиркс, водопад, это всё неважно, это потом, главное… но уже вертелся бешеный хоровод лиц, голосов, цветных пятен… Страшным усилием он остановил его, надо узнать главное.
— Где… хозяин?
— Хозяин? — удивилась она его вопросу. — Уехал.
О ком это она? Это… это Нянька, Старшая
