Мотор-то тянет будь здоров! Шумы, которые он слышал? Ерунда. Так близко от земли ничего не страшно.
Он скользит по изгибам долин, прижимается к ним, как лезвие к точильному камню, хватает, тянет к себе простыни полей, бросает их позади, чиркает по верхушкам тополей, увертывается и иногда только легонько отстраняется от земли, как борец, когда хочет сделать вздох поглубже.
Он летит над стеклянной крышей завода, где уже горят огни, над парком, где уже совсем темно.
Навстречу ему из бездонного горизонта несется поток земли, таща на себе крыши, стены, деревья.
Посадка приносит разочарование. Поток воздуха в лицо, рокот мотора и давящая тяжесть последнего виража сменяются тихим аэродромом, где люди задыхаются от жары. Плакатный пейзаж: ярко-белые ангары, ярко-зеленая трава, слишком ровно подстриженные тополя, тихая провинция, из голубеньких самолетиков «Париж—Лондон» вылезают юные англичанки с ракетками под мышкой.
Он тяжело сползает на дно кабины. К нему бегут: «Блестяще! Блестяще!» Офицеры, друзья, зеваки. Внезапная усталость сдавливает ему плечи. «Погодите, мы поможем вам...» Он опускает голову, разглядывает свои вымазанные в масле руки и чувствует себя до отчаяния трезвым.
* * *
Он — всего лишь Жак Берни, одетый в куртку, пахнущую камфарой. С трудом двигая онемевшим, негнущимся телом, он опускается в углу за один из аккуратно расставленных столиков и спрашивает, что у них там осталось от жалкого меню.
— Алло... это ты?
Идет проверка дружеских чувств. Там восклицают, поздравляют его:
— С того света? Молодец!
— Конечно... Когда я увижу тебя? Сегодня, как назло, все они заняты. Завтра? Завтра они идут играть в гольф, но он может пойти тоже. Не хочет? Ну тогда послезавтра, в восемь.
Он, инструктор в группе курсантов авиашколы, завтракает в единственной забегаловке недалеко от поля. Рядом несколько унтеров пьют кофе, разговаривают.
«У них настоящая профессия. Я люблю этих людей».
Они говорят о том, что полоса вся в грязи, что груз был доставлен в целости, потом о сегодняшнем случае.
— На ста метрах вдруг течь в картере. Ну, все, думаю, крышка. Сесть абсолютно некуда... Гляжу, сзади двор какой-то фермы. Была не была, разворачиваюсь и раз — носом в кучу навоза...
Смеются.
— Просто повезло, — рассказывает аджюдан, — машина зацепилась за стог сена, меня на него и закинуло. Ищу своего лейтенанта, как-никак начальство.
А он уже пристроился за скирдой... Полные штаны радости!
Берни думает: «Другие на этом свернули себе шею, а для этих просто случай на работе. Я очень люблю их рассказы, сухие, как странички рапорта. Я люблю этих людей, люблю не потому, что они, как и я, летчики. Нет, просто среди них всегда можно оставаться самим собой».
— Расскажите о своих впечатлениях, — обычно просят женщины.
Берни медленно идет по бульварам, просачиваясь сквозь толпу. Кажется, он сталкивается со всеми прохожими. Некоторые лица причиняют ему боль, напоминая об отдыхе, о покое. Надо пойти за этой женщиной, пойти за ней, и жизнь потечет спокойно... спокойно... Лица иных мужчин отдают трусостью, и тогда он чувствует себя сильным.
Тяжело ступая, входит он в дансинг, не сняв в этой компании сосунков своего толстого, как у полярника, пальто. Жизнь их начинается лишь ночью, за оградой; они копошатся, похожие на пескарей в аквариуме, любезничают, танцуют, пьют у стойки. Он единственный здесь с ясной головой, и он устал, будто весь день ворочал ящики; ноги с трудом несут тело, мысли тяжело сталкиваются в голове. Он идет мимо столиков к свободному месту. Парни отшатываются, пропуская его. Глаза женщин, встречая его взгляд, тотчас же гаснут и уходят в сторону. Так же ночью при обходе постов, по мере того как он приближался, у часовых гасли, выпадая из пальцев, сигареты.
— Курсант Пишон?
— Я.
— Раньше летали?
— Нет.
— Полетите со мной. Для первого раза будете только смотреть.
Садятся. Обшарпанный механик из взвода обслуживания с невыразимой ленью закручивает пропеллер. Ему остается тянуть лямку еще шесть месяцев и семь дней: сегодня утром он как раз нацарапал эти цифры на стенке в клозете. Это, он подсчитал, равно почти десяти тысячам оборотов винта. Никуда не денешься.
Курсант смотрит на голубое небо, на глупые деревья, на стадо коров, ощипывающих взлетную полосу. Инструктор надраивает рукоятку газа: он любит, чтоб она блестела. Механик считает круги — сколько энергии уходит зря, уже двадцать два! «Надо, пожалуй, прочистить свечи». Это дает механику возможность поразмыслить еще немного.
Мотор, доложу я вам, такая штука: когда взбредет ему в голову, тогда и заводится. Лучше не смотреть. Тридцать, тридцать один... Мотор заводится.
Слова «опасность», «героизм», «опьянение воздухом» перестают существовать для курсанта.
Самолет летит; курсант думает, что они еще на земле, и вдруг замечает под собой крышу ангара. Резкий ветер опаляет щеки, он напряженно вглядывается в спину инструктора.
Боже! Что случилось? Падаем! Земля опрокидывается влево, вправо. Пишон впивается в стенки кабины. Где же аэродром? Впереди только лес, он стремительно приближается, полотно железной дороги, повисшее почему-то сбоку, небо... И вдруг поле, ровное, спокойное, здесь, рядом, у самых колес. Курсант слышит, как трава шуршит под брюхом машины, ветер стихает, вот и все. Инструктор оборачивается и смеется. Пишон силится понять, в чем дело.
— Основные правила, — объясняет Берни, — что бы ни случилось, первое: выключайте мотор, второе: снимайте очки, третье: цепляйтесь покрепче за кабину. Отстегивайтесь только в случае пожара. Ясно?
— Ясно.
Вот они, наконец, те слова, что ждал курсант; они сделали опасность ощутимой, близкой, достойной внимания. «Гражданским» сказали бы: «Никаких причин для беспокойства». Пишон, ставший отныне хранителем тайны, переполняется гордостью...
— А в принципе, — заканчивает инструктор, — авиация — это не такая уж опасная штука.
Ждут Мортье. Берни набивает трубку. Механик сидит на бидоне, обхватив голову ладонями, и разглядывает свою левую ногу, отбивающую какой-то ритм.
— Берни, погода-то портится.
Механик поднимает голову: горизонт уже затянут туманом. Еще можно различить силуэты двух-трех деревьев, но туман уже смазывает их очертания. Берни продолжает набивать трубку: «Вижу». Мортье сдает сегодня на диплом, он уже давно должен быть здесь.
— Берни, позвоните туда.
— Звонил. Он вылетел в четыре двадцать.
— И с тех пор ничего нового?
— Ничего.
Полковник уходит.
Берни сжимает кулаки и с ненавистью вглядывается в туман. Туман тихо опадает и должен накрыть сейчас курсанта, словно сачком для бабочек, где-нибудь у самой земли.
«И, как нарочно, Мортье такой несдержанный... да и машину водит, как корова...»
— Тихо!
Нет, не он: грузовик.
«Мортье, голубчик, если ты выберешься, я... я расцелую тебя!»
— Берни! К телефону.
— Алло!.. Что за идиот ползает у нас по крышам в Доназелле?
— Этот идиот должен с минуты на минуту разбиться. Оставьте его в покое!.. Орите лучше на туман!
— Да, но...
— Какого черта! Возьмите лестницу и снимите его оттуда!
Берни бросает трубку. Мортье, должно быть, совсем потерял голову. Туман расступается перед Берни, смыкаясь вокруг мягким куполом: в десяти шагах нельзя различить друг друга.
— Скажите санитарам, пусть приготовят машину. Если их не будет здесь через пять минут, вкачу всем по пятнадцать суток губы...
— Вот он!
Все вскочили. Он пробивается к ним, невидимый и слепой. К группе подходит полковник: «Черт их побери совсем, этих сопляков!» Берни, стиснув зубы, безостановочно шепчет:
— Выключай мотор, слышишь, выключай немедленно, выключай же... сейчас воткнешься.
Он увидел препятствие, наверное, лишь метров за десять, не больше, никто так ничего и не узнал.
Бегут к упавшему самолету. Вокруг уже плотно стоят солдаты, привлеченные неожиданным происшествием, курсанты, офицеры, вдруг преисполнившиеся служебным рвением. Здесь же дежурный офицер. Он подошел позже всех, рассказывает в деталях, как все произошло. Полковник склоняется над упавшей машиной: ему досталась неблагодарная роль убитого горем отца.
Летчика вытаскивают из-под обломков, у него зеленое лицо, чудовищно заплывший глаз, выбиты зубы. Его кладут на траву и становятся вокруг.
— Может, все-таки... — говорит полковник.
— Может, все-таки... — говорит один из лейтенантов, и тогда кто-то из курсантов расстегивает у летчика воротник — тот не шевелится. Это успокаивает начальство.
— Скорая помощь? Скорая помощь?.. — переспрашивает полковник. Ему отвечают: «Сейчас будет», — хотя никто в этом не уверен. Потом кто-то громко говорит:
