— Может, все-таки... — говорит один из лейтенантов, и тогда кто-то из курсантов расстегивает у летчика воротник — тот не шевелится. Это успокаивает начальство.
— Скорая помощь? Скорая помощь?.. — переспрашивает полковник. Ему отвечают: «Сейчас будет», — хотя никто в этом не уверен. Потом кто-то громко говорит:
«Да, кстати...» — и быстро уходит, сам не зная куда.
Все происходящее раздражает Берни. — Давайте, ребята, расходитесь...
И по двое, по трое они уходят в туман через огороды и фруктовые сады, куда минуту назад самым будничным образом упал прозаический самолет.
И Пишон понимает тогда кое-что: можно умереть, и это не вызовет большого шума. Он почти горд от такой близости к смерти. Он вновь переживает свой первый полет с Берни, разочарование при виде плоского мирного пейзажа внизу; он не почувствовал там присутствия смерти. А она была там, обыденная, ничуть не торжественная, притаившаяся за улыбкой Берни, за вялыми движениями механика, позади солнца и неба, которые он видел совсем близко. Он ловит руку Берни:
— Вы знаете... я полечу завтра. Я не боюсь.
Но Берни не склонен восхищаться.
— Разумеется. Завтра будем отрабатывать повороты.
И Пишон понимает тогда еще кое-что: «Они не казались очень взволнованными, не было громких фраз, но...»
— Несчастный случай на работе. Все, — отвечает Берни.
* * *
Берни быстро пьянеет.
Его одноместный истребитель тянет, как зверь. Земля внизу безобразна: слишком хорошо видна она, потертая, с бесчисленными заплатами, точь-в-точь лоскутное одеяло.
Высота — четыре тысячи триста. Берни один. Сверху ему виден мир, расчерченный, как атлас Европы. Желтые хлебные и красные клеверные поля — гордость людей, предмет их забот — враждебно лезут друг на друга. Десять веков борьбы, зависти, судебных тяжб установили строгие границы: счастье людей тщательно нарезано и отмерено.
Берни переполняется собственной силой.
Он набирает скорость, выжимает полный газ, затем тихонько тянет на себя рукоятку. Горизонт опрокидывается, земля схлынувшей волной уходит назад, самолет рвется в небо. В высшей точке параболы он опрокидывается навзничь и застывает животом кверху, будто мертвая рыба на поверхности воды.
Летчик, утонувший в пучине неба, видит землю над собой, она вытягивается во все стороны гигантским пляжем, потом всей тяжестью падает ему на лицо. Он выключает мотор. Земля, головокружительная, застывает неподвижно, как стенка. Самолет входит в пике. Берни чуть-чуть приподнимает нос машины, пока вновь не находит спокойное озеро горизонта.
Виражи вдавливают его в сиденье, «свечи» высасывают у него внутренности, ему кажется: он — пузырь, готовый лопнуть. Волна скорости то утаскивает горизонт, то возвращает его на место, послушный мотор рычит, успокаивается, начинает снова. Сухой треск: левое крыло! Летчик, захваченный врасплох, чувствует, как у него подножкой выбили землю: из-под крыла утекает воздух. Самолет зарывается в штопор.
В одно мгновенье его закручивает в простыню горизонта и кружит, кружит в необъятном хороводе, куда втягиваются колокольни, леса, равнины. Летчик успевает еще заметить, как мимо проносится, будто пущенная пращой, белая вилла...
И земля выплескивается навстречу погибшему летчику, как море навстречу пловцу.
Перевод с французского М. Беленького
Эта встреча была непредвиденной.
Мы спешили в редакцию молодежной газеты, издающейся в городе Нови-Сад. Но разыскать редакцию было не так-то просто: совсем недавно она переехала в новое помещение, а только что отстроенных зданий в городе оказалось немало. Машина плавно плыла по широким руслам городских проспектов, причаливая то к одному, то к другому многоэтажному каменному островку.
Я смотрел в окне и вспоминал рассказ московского друга, который был здесь восемнадцать лет назад.
Тогда по улицам только что освобожденного от фашистских захватчиков города мчались тяжелые боевые машины, на их броне лежали букетики цветов. Люди в югославской и советской военной форме ходили в обнимку, радуясь долгожданной победе. Обменявшись нехитрыми солдатскими сувенирами — звездочками с пилоток и зажигалками, — они заходили в широко раскрытые двери кинотеатров и от души смеялись над приключениями «Веселых ребят»...
Вот и старинная крепость на крутом берегу Дуная с большими часами на башне. О ней, помнится, тоже рассказывал мой друг. Ниже крепости тогда был пустырь и «дикий» пляж, куда ходили купаться советские бойцы. А теперь в этом месте через Дунай перекинулся мост...
Наша машина остановилась перед пятиэтажным зданием у самого съезда с моста. «Управление строительства гидросистемы Дунай — Тиса — Дунай» — прочел я большую вывеску.
Товарищи из ЦК Союза молодежи Югославии, которые пригласили нас, советских журналистов, в свою страну, пошли навстречу нашим пожеланиям и так составили программу поездки, что она до предела была насыщена разными интересными экскурсиями, встречами и беседами. И все же я попросил дополнить программу еще одной встречей и заглянуть — пусть ненадолго — в этот дом у моста: ведь здесь мозг и сердце одной из самых крупных югославских строек, которая преобразит лицо целого края.
И вот кабинет директора проектного бюро. На столах макеты, стены сплошь увешаны картами и фотографиями. Дмитр Милованов очень рад визиту:
— Как же, знаю, знаю, журнал «Вокруг света» так много пишет о преобразовании природы.
Директор подходит к карте, исчерченной красными и черными линиями условных обозначений.
— Это Воеводина — наша житница, надежда нашего сельского хозяйства. Здесь самые лучшие, самые плодородные почвы. Край небольшой, но он дает треть всех урожаев пшеницы, кукурузы, больше половины сахарной свеклы и подсолнечника.
Однако вся беда в поплаве и суше... — тут наша юная переводчица запнулась, подыскивая подходящие русские слова.
Дмитр Милованов открыл альбом с фотографиями: верхушки деревьев, торчащие из воды; городские улицы, по которым плывут лодки... Догадаться было нетрудно: «поплав и суша» — извечные враги земледельцев — наводнение и засуха.
Например, только в 1955 году из-за весенних разливов пострадало 240 тысяч гектаров полей, было повреждено 765 домов и больше четырех тысяч других сооружений.
Каналы, построенные в прошлом, — длина их 15 тысяч километров — не могли полностью решить проблему защиты полей и сел от наводнений и засухи. Поэтому сразу после освобождения югославские гидротехники стали разрабатывать план единой гидротехнической системы. Этот проект начал осуществляться в 1957 году.
Гидросистема Дунай — Тиса — Дунай — сложный комплекс больших и малых каналов, дамб, шлюзов и других сооружений. Весной она отведет паводковые воды, которые самотеком пойдут в Дунай и Тису. Сеть мелких каналов вберет в себя излишние грунтовые воды, позволит осушить и освоить тысячи гектаров новых плодородных земель.
А летом, в период засухи, воды Дуная и Тисы, поднятые с помощью насосных станций, потекут по тем же каналам вспять, неся жизнь жаждущим влаги растениям. Сначала будет орошено более 360 тысяч гектаров полей, потом еще 160 тысяч.
Мы переходим от одной карты к другой, от макета к макету. Вот схема судоходных путей. С постройкой основных магистралей системы судоходные пути Воеводины увеличатся более чем на 500 километров. По ним смогут проходить крупные суда.
— Сейчас проделана половина работ. Когда будет сооружена вся система (к 1966 году), то вместо одной Воеводины станет две, — закончил свой рассказ Дмитр Милованов.
Я не сразу понял смысл его слов.
— Нет, Воеводину мы оставим на прежнем месте, — улыбаясь, пояснил директор. — Только станет она еще более плодородной. Те же земли будут давать людям в два раза больше хлеба и масла, мяса и молока!
Перелистываем страницы альбома, и перед нами разворачиваются картины интересной по техническому замыслу и огромной по масштабам стройки.
— Узнаете? — спрашивает Милованов, показывая на экскаваторы, выбирающие грунт из русла канала. — Это ваши, советские машины. Обязательно напишите, что советские специалисты, которые были здесь, на строительстве, хорошо помогли нам.
Прощаясь с директором проектного бюро, я думал о том, что дружба, рожденная в совместной борьбе с фашизмом, растет и крепнет сегодня на этих мирных полях между Тисой и Дунаем, где люди дают решительный бой стихийным силам природы.
Ю. Попков
Раймонд Фьяссон. Навстречу неведомому
Перед глазами все плыло, я не мог даже взглянуть на Педрито, который едва тащился и вот-вот мог упасть. Голод настойчиво напоминал о себе. Оттолкнув индейца, я показал Педрито на свиней, нежившихся в тени у изгороди. Все остальное произошло мгновенно. Не успев опомниться от сладкого сна, хрюшка оказалась на вертеле!
