Давно Прасковья Никитична приметила, что Маша не притрагивается к сыну с ласками да поцелуями. Не моет его. Все бабуля за нее восполняет, ежедневно купая и беспрестанно тиская крестника в объятьях. Вот и сейчас не удержалась. Но тот привычно стер рукавом с пухлых щек ее поцелуи.
– Ну, что ты, бабуля! Слышала ведь от крестного: я – большой. Стыдно мне с бабами чмокаться.
– Дак, это… я за себя и за мамку. Она-то не жалует нежностями, разве только словами. Сто раз ей говорено: мальчонке ласка нужна, а она все отмалчивается, знай жмет педаль швейке. Понежить ребенка недосуг. Сидит белым-белехонька, словно с креста снятая, за спину от усталости хватается да губы кусает.
Через неделю Мария совсем разболелась.
– Надо ли тебе, дочка, денно-нощно хлестаться с шитьем-то! Всех заработков не загребешь. Об малом подумай, понянькайся с ним. А то вовсе сына не касаешься. Хотя, вижу, души в нем не чаешь. Скоро он от наших женских приставушек сам отворотится. На то парнишка. Захочешь помиловаться, да не дастся.
Мария после ее упреков в голос разревелась.
– Чо ты, дочка, Господь с тобой! Хотела на добро, любя, наставить, а ты вона… из-за ничего растрогалась.
– Нет, тетя Проня. О другом плачу. Давно надо повиниться перед тобой, душу излить. Не чужая мне.
Прасковья Никитична подошла к ней и, прижавшись к худенькому Машенькиному телу, дотронулась губами до пылающего лба.
– Нет-нет!.. – и отстранилась испуганно. – Не прикасайся! Я грязная…
– Чего удумала-то, красавица? За четыре года, чай, родной дочкой стала. Какая еще… «грязная»?! Опомнись. Девичий грех твой давно селом прощен. Я и вовсе не судья.
– Умираю я, тетя Проня… умираю.
– Не дури, дева! В твои-то годы?! Ну, уж нет! Чахотка? Или по-женски? Давай посмотрю. Скольким бабам помогла да по сей день помогаю, будь они во веки веков здоровы. И тебя выхожу. Пойдем, милая, в мой дом. На кресле с лупой гляну.
– Поздно, тетя Проня, поздно. И рук твоих святых марать не хочу. Нутро из меня истекло уж. Заразная я. Недолго терпеть осталось.
Рыдая, она упала перед ней на колени:
– Вовочку, моего сынка ненаглядного, не бросай. При тебе он как при родной матери. В сиротский дом не отдавай, заклинаю и Христом-богом прошу. Коль объявится… тот… по случайности, ему – ни за что!
Вовка насторожился и подошел к матери.
– А ты, сынок, во всем слушайся крестную маму, помогай по дому. Живите здесь, в нашем. Долго и дружно. С твоей помощью, тетя Проня, стен родных, вырастет мой сынок честным да добрым.
– Маша, детка, чего говоришь-то?! Обязательно поправишься. Из любой беды вызволю, лишь сама того захоти… выжить-то. Сын ведь у тебя совсем малой, – теперь запричитала и Прасковья.
Маша подошла к материному комоду, выдвинула ящики:
– Тетя Проня, они полны Вовочкиной одежды на разные годы. Кое-что и в старших классах пригодится. А в льняном мешочке… на дне – деньги. От деда Вовы с бабой Клавой, от меня… Не бедствуйте, – ив изнеможении упала на кровать.
Прасковья Никитична онемела от свалившегося на ее седую голову горя. Сидела под божничкой, потерянная, пунцовая, и терла зареванные глаза.
Немного успокоившись, Маша начала исповедоваться о своей жизни у Трахова, бандитского главаря.
– Три месяца держал на третьем этаже загородного коттеджа. Под запорами. Связку ключей после своих ночевок охранникам отдавал, чтобы еду в комнату носили и в туалет водили. Говорил: «Шибко клевая, красивая, чтоб в лесу дремучем вольной оставаться». Им злодей тоже не доверял. А когда узнал, что ношу его ребенка, озверел от ярости и в тот же день бандитам, псам бешеным, бросил на растерзание. Кто-то из них и опаскудил меня…
– Чо ли соседей поблизости никого не было, криком-то на помощь призвать?
– Какие соседи?! Тайга на десятки километров. В комнате той, где жила, – ни одного окна. Лишь в потолке поблескивало цветное оконце. До него и высокому мужику не допрыгнуть.
Прасковья Никитична подсела к Маше и теплой рукой стала гладить ей холодные ноги, понимая, сколько бедняжке пережить пришлось и почему она своего первенца никогда на руки не брала, не целовала, лишь нежно, трогательно и любовно разговаривала с ним. Заразить боялась.
– Сама сбежала-то от извергов, ни дна им, ни покрышки?
– Обманула. Сказала, схватки начались. Кричала, умоляла бандитов отвезти в больницу. Сначала не обращали никакого внимания, потом по телефону поговорили с хозяином, после накинули на голову мешок и повезли к шоссе. Дальше ничего не помню. Видно, ударили по голове и бросили на обочине. Подобрал меня, рассказывала медсестра, какой-то пожилой мужчина, привез в больницу. Очнулась на больничной койке. Врачи начали лечить сотрясение мозга, брали анализы. Когда стало легче, объявили… срамной приговор. Лучше бы бандиты убили…
– Да опомнись, Маша! Малыш-то смотри какой! – не сдержавшись, перебила Проня. – Прости, милая. Говори, продолжай, продолжай!
– Хотели перевезти в какой-то… плохой… диспансер, но я ночью сбежала. Хорошо, документы сохранились в одежде, но не осталось ни копейки денег. Показала водителю автобуса свою прописку. Удалось уговорить его довезти до райцентра. В Ивановку на попутке добиралась.
– Машенька, детка, я постараюсь вылечить…
– Нет-нет, тетя Проня, не позволю твои чистые руки об меня пачкать. Да и чувствую, вот-вот будет конец мукам моим.
– Почему ж ты тогда, при родах, не открылась? Вылечила бы, обязательно вылечила… Вот не заразила ли мальчонку?
– Плохо знала тебя, боялась, ославишь. Мне-то одна дорога… на погост, а сыночку в родном селе жить. Теперь уверена: сохранишь мою тайну. И напоследок, тетя Проня… Сними хоть один грех с моей смертной души. У края могилы прошу. Свози Вовочку в район к врачам. Пусть хорошенько посмотрят, проверят, возьмут анализы. Сошлись на причину, что с плохими, мол, приезжими людьми общался. Сама для верности докторам покажись. Денег ни на что не жалей. Купи лекарства, если пропишут. Я же с нетерпением, страхом и надеждой постараюсь дождаться вас… Теперь ты, тетя Проня, и есть Вовочкина мать. А я не жилица, нет, не жилица…
Всю неделю, показавшуюся Марии вечностью, пробыли Прасковья Никитична с Вовочкой в райцентре. Пока врачам показались, пока дождались анализов. Маша, едва живая, здоровалась с ними уже в постели.
– Сказали, Машенька, крепыш наш Вовочка. Совершенно здоров. Бог, значится, уберег. И меня тоже.
– А ты, тетя Проня, не жалеешь? Ничего не скрываешь? – допытывалась несказанно обрадованная Маша, целуя через глаженый платок пухлые ручонки ненаглядного сынули. Но едва говорила затухающим голосом. Без слез. Все до капельки выплакала.
– Клянусь, детка, Богом и светлой памятью Клавдии. Ни пятнышка на нашем ангелочке. Чист. Таким и дальше растить станем. А ты, дева, за соломинку держись, но живи, слышишь, живи!
…Мария лежала молодая, спокойная, красивая.
У передней стены горницы стояли венок от селян и несколько ведер тополиных веток с набухшими почками. Во всем доме занавешены зеркала, полно народу.
Проня рыдала над Машенькой молча, чтобы поберечь малыша, и без того настрадавшегося за последние дни. Вовка ходил вокруг матери с красными глазами, которые неистово тер и тер кулачками. Без конца перекладывал на белом саване искусственные розочки. А то вновь принимался причитать со всхлипами осипшим голоском:
– Не уходи от меня, мамочка… Я маленький… Как жить без тебя стану… Я боюсь…
Бабы не выдерживали, начинали воем выть, а мужики выскакивали на улицу.
– Хватит плакать, сынок, хватит. Твоей маме и так тяжело с тобой расставаться…
Прасковья взяла мальчика на руки и умыла с ладони святой водой его не в меру раскрасневшееся личико. Вовка затих, прижавшись к ее груди.
Потом еще долго Прасковья Никитична качала его у гроба и отнесла уснувшего малыша в спальню. «Спи, сынок. Не по твоим силенкам видеть похороны матери».
На следующий день Вовка и Проня пришли на кладбище с миской блинов да двумя вкрутую сваренными яйцами.
В березовой роще громко гомонили птицы. Малыш растерянно смотрел на вздыбившийся перед ним невероятной высоты холм.
– Моя мама будет здесь жить… под землей? Всегда?!! – испуганно, в отчаянии спросил он и принялся быстро-быстро рвать повсюду растущие подснежники, торопливо втыкая их между комьями сырой земли.
– Бабуля! Я больше не хочу летать летчиком. Лучше стану лечить мам. Всех-всех… Чтобы мамы и ты, баба Проня, никогда-никогда не умирали.
Он расстегнул куртку, задрал рубашонку. Достав из-за пояса свой любимый самолет, воткнул его в могилу матери… повыше, насколько смог дотянуться.
Прасковья Никитична подошла к малышу и крепко стиснула испачканную глиной, дрожащую ручонку в своей руке.
Вовка доверчиво и взросло посмотрел на нее. Умные Вовкины глазенки говорили ей, что никого роднее у него теперь нет.
– Верь мне, сынок. Я сделаю все… Ты обязательно выучишься на врача.
