экселенц, в веселье. Мужики пьют как в последний раз, когда на халяву. Так не поверите, бабы тоже не отстают. И солдатня туда же. Даже дети, и те дармовому пиву рады. Тоже втихаря хлебают, пока мамки не видят. Пряники прячут на потом, а сами на пиво налегают да на колбасу. Правда, после лежат у заборов да блюют, но так то после.
— Пили, значит?
— Ваши дворовые от ворот до дома дойти не могли, — заметил Максимилиан, — ночь на дворе, на холоде спали. Даже наш Увалень пьян был.
Гроссшвюлле покосился на Максимилиана неодобрительно, но ничего не сказал.
— Ну, а что не пить, — продолжал Сыч, — если господин задарма поит. Двадцать бочек пива, кажется, было, так и всё пиво крепкое. Вусмерть пьют. Потом баб своих либо бьют, либо имеют, — он засмеялся, вспоминая, — и смех, и грех, прямо где пили, там и укладывают, едва не посреди дороги.
Волков посмотрел на него исподлобья и спросил:
— Так ты, наверное, тоже поучаствовал?
— Чего? — Сразу насторожился Фриц Ламме.
— «Чего», — передразнил его Волков, — лез, говорю, к чужим да пьяным бабам под подол?
— Чего? Кто? Я? — Искренне удивлялся Сыч.
— Не ври мне, по морде вижу. Знаю тебя, подлеца, не дай Бог, мне на тебя пожалуются. — Волков показал ему кулак.
— Да не пожалуются, экселенц, не пожалуются. — Заверил Сыч.
— Дрались люди?
— Дрались, дрались. — Кивал Фриц Ламме и рад был, что сменилась тема. — Как же с такого пьяну не драться. Но без лютости, хотя солдаты за ножи и хватались — никого не убили. Зубы там, морды в кровище — по мелочи, в общем. Последнего били сегодня утром.
— Утром? За что? — Удивился Волков. Вроде, праздник уже кончился.
— Так то пастух наш был. Привёл стадо ещё вчера, а коровы одной нет. А хозяева пьяны были, про неё и не вспомнили, и не спросили. Утром только спохватились. Побежали к пастуху, а он и говорит, что она в овраг упала. Кусты жрала и скатилась. А он, подлец, тоже пьяный был, хотел народ позвать — вытащить её, да спьяну забыл. Утром мужики побежали её вытаскивать, а её нет уже.
— Нет? Выбралась, что ли? — Спросил Увалень, заинтересовавшийся историей с пастухом.
— Какой там, волки её пожрали, размотали по всему оврагу, копыта, рога да шкура лишь осталась, вот пастуха за то и били всем светом, говорят, что господин за дареную корову спросит.
Вот и ещё одно дело, Волков снова стал тереть глаза и лицо ладонью. Как будто сон прогнать хотел. Волк. А он про него совсем забыл. Волк, будь он неладен.
— Максимилиан, Увалень, коней седлайте, Сыч, ты тоже с нами поедешь, пошлите кого-нибудь к Бертье, пусть возьмёт собак, едет на место и посмотрит, что там за волки корову съели.
— Экселенц, — Сыч приложил руку к сердцу, сделал жалостливое лицо, — честное слово, я вот…
— Ты поедешь, — не дал договорить ему Волков, — только помоешься сначала.
***
Ганс Волинг хоть и неплохим, кажется, был кузнецом, но не таким, как тот, что делал доспех. До того мастера ему было далеко. Дыру он в шлеме заделал, железо вытянул хорошо, но место, где была дыра, было заметно. Железо там было другое, а уж от роскошного узора, что лежал на всё остальном шлеме в том месте и следа не осталось. Кузнец стоял и ждал, что скажет кавалер, видно было, что волновался.
Волков ничего ему говорить не стал. Огорчать не хотелось, хвалить было не за что. Сунул шлем Увальню, тот положил его в мешок на седле.
— Монах к тебе не заходил? — Спросил у кузнеца кавалер.
— Заходил, — кивал тот, — заходил два дня как. Просо брал, муку, масла немного взял.
— Два дня? — Переспросил Сыч. Был он мрачен немного, видно, ещё пиво, что он пил два дня, в нём своё не отгуляло. — Ничего не говорил? Может, ещё что хотел, кроме еды?
— Хотел, хотел, — кивал кузнец, — новый замок. Я ему клетку делал железную с замком, так этот замок забился. То ли ржой, то ли грязью. Я обещал глянуть или новый сделать.
— А зверь у тебя не объявлялся? — Спросил кавалер.
— Нет, после разговора с вами так и не было его ни разу.
— Не было?
— Даже следов вокруг дома не стало. И собаки потявкивать стали по ночам, раньше такого не бывало. Раньше только выли, а сейчас расхрабрились чего-то. — Говорил с радостью кузнец.
Платить кузнецу было не нужно, барон в прошлый раз на том настоял, Волков простился с ним и поехал от него к монаху.
Он ещё издали увидал, как только поднялся на холм, слава Богу, глаза ещё не подводили, что монах дома. В огороде, который был разбит справа от дома, ближе к кладбищу, стояла лопата, воткнутая в землю, а дверь лачуги была приоткрыта. Совсем чуть-чуть, но замка на двери не было точно.
Подъехали — ничего. Тихо. Только октябрьский ветер качает кусты на холмах.
— Эй, — заорал Сыч, — святой человек, ты тут?
Тишина, ветер на холмах чуть заметно теребит кусты, одна из лошадей трясёт головой, узда позвякивает еле слышно.
— Святой человек. — Орёт Сыч. — Ты тут?
Нет. Не слышит.
Сыч понял, что всё придётся делать ему, подъехал ближе, совсем к двери, посмотрел на неё, слез с коня. Подошёл к лачуге и вдруг остановился. Замер. Потом повернул голову, приложился щекой к двери, прислушался.
— Ну, чего? — Не терпится знать Волкову. — Чего там?
Сыч поворачивает к нему лицо и говорит:
— Кровищей воняет, экселенц.
— Человеческой? — Спрашивает Увалень с заметной тревогой.
— Да разве я тебе пёс, чтобы разобрать, — со злым весельем отвечает Фриц Ламме. — Вот дурень, а.
Увалень молчит, все молчат. А Сыч достал из рукава свой мерзкий нож и его лезвием аккуратно отворил дверь лачуги, тут же заглядывая внутрь и долго смотрит.
— Ну, видно что?
— Темень, но теперь точно скажу, кровищей оттуда несёт. Из халупы его. Максимилиан, ты бы соорудил свет какой. Так ни черта не видать. Окон-то нет.
— Да как же я тебе его сооружу, нет у меня лампы. — Сказал юноша.
— Ну, может, факел какой, — продолжил Сыч, всё ещё пытаясь разглядеть, что там внутри.
— Да из чего? — Всё упрямился Максимилиан.
— Найдите, — сказал Волков резко и добавил Увальню, — и вы, Александр, помогите ему, веток сухих найдите.
Оруженосцы послушно и резво слезли с лошадей, начали искать сухие ветки, полезли в кусты. А кавалер сидел на коне и думал, что зря он забросил свою привычку носить кольчугу. Раньше повсюду был в ней, и ничего, что рубахи под нею
