изнашивались быстро, так зато он всегда себя спокойно чувствовал в кольчужке-то. А один раз, в секрете когда стояли, так она ему жизнь спасла, когда враг про секрет вызнал и налетел внезапно.
А сейчас колет надел и ездит по поместью, словно у себя по дому ходит. Волков привычно потянулся к эфесу меча. Побарабанил по нему пальцами. Ну, хоть меч был при нём.
Тишина весела над округой, тишина недобрая. А чему удивляться? Место дикое, пустошь, домишко меж холмов стоит в кустах колючих, при кладбище. Невесёлое место и так, а тут ещё Сыч говорит, что кровью воняет. Оруженосцы кусты ломают, ветки сухие ищут, и тут Увалень говорит:
— Матерь Святая Заступница, нога!
Негромко сказал, но вокруг так тихо было, что все услышали. Повернулись к нему, Максимилиан тоже перестал ветку ломать.
— Нога, говорю, вот она. — Продолжает Увалень, смотрит вниз и от куста отходит.
Все тоже замерли, как остекленели. Кроме кавалера.
— Где? — Рявкнул Волков, чтобы их в себя привести. — Где нога?
Все: и Сыч, и Максимилиан, и Увалень вздрогнули от его окрика. А он только обозлился их робостью и сказал ещё громче и ещё злее:
— Покажи, где нога, ну!
— Так вот она, — Увалень стал веткой выскребать ногу из-под куста, пока не вытащил её на открытое место.
Кавалер подъехал на пару шагов ближе. Волков не раз видел отрубленные ноги. Эта была не отрубленная. Он не мог сказать, как её отделили от человека в районе колена, по суставу, но точно не отрубили.
— Ну, чего застыли-то? — Снова заговорил он, рассмотрев ногу. — Давайте уже посмотрим дом.
Пришлось ему самому слезать с лошади. Сыч достал огниво и разжёг пучок сухих веток, что собрали оруженосцы. Волков забрал у него огонь и отворил дверь лачуги. Да, острый запах, который не с чем не спутаешь, так и ударил в нос. Кровища, как сказал Сыч.
Он поднял быстро прогорающий факел из сухих прутьев повыше. Домишко был скуден, постель из глины, заваленная старыми козьими шкурами, над постелью образа да распятие. На постели писание лежит. Сама постель рядом с очагом, котёл над очагом. Всё самодельное, грубое, сделанное без искусства. А вот стол был хорош. Был крепок и велик. На четверть дома. Сыч, вошедший за кавалером следом, тут же нашёл на нём лампу среди посуды. Сразу зажёг её. И тут же выругался, увидав то, что Волков уже видел:
— Дьявол, это что, монах наш?
— Ну, а кто ещё? — Ответил кавалер.
На большом и крепком столе стояла огромная клетка из крепких кованых прутьев с дверью, с петлями для замка. Была она похожа на те клетки, в которых держат птиц, только в эту клетку легко бы уселся, поджав ноги или встав во весь рост, взрослый человек, лечь бы он в ней не смог. Уселся бы и закрылся в ней сам. Или его туда усадил бы кто. Там и был монах, святой человек, отшельник. Сидел, привалившись на прутья. Голова запрокинута, лицо белее бумаги с серым оттенком. Глаза открыты, смотрят в закопчённый потолок. Дверь клетки заперта. Замок висит. Но всё, всё, всё вокруг залито кровью. И одежда его грубая, и стол, и пол. Кровь уже запеклась давно, стала чёрной.
— Не уберегла его клетушка-то. — Говорит Сыч, поднося лампу поближе.
Да, не уберегла. На полу рядом со столом лежит рука, оторванная в локте, ее, так же как и ногу, не резали, не рубили. Рвали её от человека, рвали с хрустом, кости в локте в крошево превращая.
— Грыз его зверь, — Фриц Ламме присел на корточки и стал рассматривать руку, а затем полез под стол и достал оттуда вторую руку. — Вот, значит, и вторая. Он монаха за руку ловил, через клетку вытягивал и отгрызал. Не приведи Господи такой конец, вот уж натерпелся святой человек. Уж лучше на четвертование, там хоть топор острый.
— А вторая нога есть у него? — Из дверей спросил Увалень.
— Вы бы там свет не закрывали. Отойдите с прохода, — ответил Сыч ему и Максимилиану, — и так не видно ни хрена.
— Максимилиан, езжайте в деревню, возьмите телегу и четверых солдат, скажите, что заплачу, но что за дело не говорите. — Распорядился Волков. — И попа какого-нибудь захватите, чтобы отшельника схоронить.
— Да, кавалер. — Сказал юноша и ушёл.
— А вот и вторая нога, — нашёл ногу Сыч. Та была в клетке, монах на ней сидел, но нога тоже была почти оторвана. — И ключ вот. Да, не уберегла клетушка святого человека. Видно, тутошний зверёк посильнее его святости был. Не совладал, значит, монашек.
Фриц Ламме говорил всё это, не выпуская лампы из руки, не переставая заглядывать под стол, рассматривать клетку и убиенного. Он всё высматривал и выискивал что-то.
— Ну? — Спросил у него кавалер. — Чего ищешь-то?
— Думал, хоть клок шерсти оставит зверюга. Ничего нет. Надо собачек сюда.
— Не берут его след собаки. Сам же видел, хвосты поджимают и под копыта конские лезут, даже не тявкают.
— Это да, — задумчиво говорил Сыч, разглядывая мертвеца, — это да. Боятся его, а чего же не бояться, вон каков. Интересно, сколько он тут, дня три?
Волков мертвяков на своём веку повидал достаточно.
— Да нет. День, может два, не больше. Кровь ещё воняет, а не гниль.
— День-два? Значит, совсем немного не поспели мы. — Размышлял Сыч, всё ещё разглядывая лачугу.
Он стал копаться в вещах монаха, рыскать по лачуге, заглядывать в углы.
— Ну, и на кого думаешь?
— На того же, на кого и вы, экселенц.
— На барона?
— На него, на него. Неплохо бы в замке у него посмотреть.
— Звал он меня. Как раз в тот день я его у кузнеца встретил, тогда я и сказал ему, что к монаху хочу поехать, что монах мне про зверя что-то сказать хотел.
— Вот, вот оно всё и складывается. — Говорил Фриц Ламме. — Может, напишите ему, что согласны в гости наведаться. Напроситесь в гости, а я с вами поеду. Посмотрю, что там да как.
— Потом ты там разнюхивать будешь, а тебя заметят, так нас с тобой из этого замка живыми не выпустят, или как этого монаха, по кускам разнесут, раскидают по округе.
Сыч покосился на него.
— Или ты думаешь, что барон нас выпустит, если прознает, что мы к нему шпионить приехали?
— Да, — продолжал Сыч задумчиво, — не выпустит. Монаха, святого человека, и того порвал, а уж с ним церемониться и подавно не будет. Думаю, что и людишки его про это
