рушить ваше хрупкое перемирие я бы не стала.
— Тебе стоило мне рассказать, — и снова сказано с нажимом, без злобы.
Я едва пожала плечами и осторожно высвободила руку из его хватки:
— Знаешь… это уже и не важно. Вышло как вышло.
Я повернулась, чтобы накрыть крышкой ёмкость с остатками пастушьего пирога и отправить его в холодильник. Но не успела.
Моя талия попала в кольцо крепких рук, и я оказалась прижата к пылавшему жаром мужскому телу.
От неожиданности и шока в первые мгновения я потеряла голос.
Горло онемело, и даже вдохнуть удалось с трудом.
Горячая ладонь провела по моему животу, всё-таки вынуждая втянуть в себя воздух сквозь сжатые зубы.
Объяснить переживаемое было сложно. Но отрицать очевидное не вышло бы — оказаться в кольце его крепких рук оказалось настоящим потрясением.
Я по нему безнадёжно скучала.
Скучала по тому, как таяла, исчезала его суровость, стоило Герману прикоснуться ко мне.
Он менялся, при этом оставаясь собой. Уходила жёсткость и бескомпромиссность. Он знал, что я не выдам его секретов — и никто не узнает, что за закрытыми дверями спальни он отпускал свой контроль, охотно сдавался на милость захлёстывавших его желаний и чувств, позволял мне всё. Всё, чего бы я в тот миг ни пожелала.
Господи, как давно это было… Будто воспоминания из прошлой жизни. Полуистёршиеся, полузабытые. До того эфемерные, что уже начинаешь сомневаться, не придумала ли ты их в попытке забыть жестокую правду.
— Ч-что ты творишь… — сил на вопросительную интонацию у меня не хватило.
Герман молчал. Дышал тяжело, уткнувшись лицом в мои волосы. Он был напряжён, слишком напряжён даже для человека, которого вдруг застало врасплох собственное желание.
Да что с ним такое творилось?.. Что могло измениться за этот длинный, но не слишком-то изобиловавший событиями день?
— Герман…
— Ты не должна была позволять…
Он осёкся, будто вдруг растерял все остальные слова.
— Не до… не должна была? Что позволять? Кому?
— Матери, — вытолкнул он из себя сквозь стиснутые зубы. — Она не имела права так с тобой говорить.
Он злился. На прошлое. И не знал, куда себя деть.
Но вместо того, чтобы выпустить гнев самым примитивным и простым способом, пытался отыскать… утешение?
Ничем другим я не могла объяснить его порыв и судорожность хватки. Боли он мне не причинял, держал бережно, но очень крепко, будто за невидимую соломинку хватался.
Я конвульсивно сглотнула.
Лиля, не надумывай себе ничего сверх. Слишком больно будет потом разочаровываться.
— Герман, что я могла… я не могла ничего возразить. Не хотела.
Он едва ощутимо потянул меня на себя, сопроводив это едва слышным:
— Почему?
— Разве не очевидно? — я тоже зачем-то перешла на шёпот. — П-потому что она твоя мать. Потому что… потому что я хотела понравиться. Хотела доказать, что достойна тебя.
— Достойна, — повторил он с нажимом. — Что за идиотское слово… Я взял тебя в жёны, твою-то мать. Разве это ни о чём не говорит?
Из моей груди невольно вырвался полузадушенный всхлип:
— Этот вопрос задавать нужно не мне, понимаешь?
Мне вдруг показалось жизненно важным заглянуть в его тёмные от непонятной боли глаза. Я крутнулась на месте, и он не противился.
— Герман, — я прислонила ладони к его лицу и заставила взглянуть на себя. — Ответь, ты меня понимаешь? Ты понимаешь, почему я молчала? Почему позволяла так к себе относиться?
Он был бледен. И без того жёсткие, но бесконечно красивые черты лица заострились. Во взгляде таилось невысказанное.
— Понимаю, — его голос зазвучал глухо.
— Так скажи мне, почему?
Кажется, он сглотнул, прежде чем ответить на мой вопрос:
— Ты любила.
Слева заныло, но я не позволила себе даже поморщиться.
— Любила, — откликнулась эхом.
— Но со мной быть нелегко, — неожиданно продолжил муж. Взгляд его потерял ясность, он смотрел куда-то в пространство. — Ты любила до тех пор, пока эта любовь не стала тебя тяготить. Разочаровывать. Я это умею.
— Умеешь?..
— Разочаровывать тех, кто меня любит, — неожиданно усмехнулся он, будто что-то припомнил из собственного прошлого. — Всю жизнь кого-нибудь подводил. Неотзывчивый сын, неромантичный жених, недостаточно раним, недостаточно нежен…
Он бередил старые раны. Вытягивал из воспоминаний въевшиеся в самую кость обвинения. Незнакомые мне обвинения, потому что со мной… со мной он был и романтичен, и раним, и бесконечно нежен.
Да почему же, чёрт возьми, он говорил об этом сейчас!
Сейчас, когда между нами всё так непросто, тяжело и запутанно! Когда мы на пороге очевидного для обоих решения — сдаться под гнётом взаимных обвинений, лжи и непонимания.
— Герман, ты ни в чём меня не разочаровывал. Никогда. Ни в чём, кроме… кроме всего, что случилось недавно, — слёзы подкатили к горлу до того неожиданно, что я едва не поперхнулась.
Крепкие руки усилили хватку, заставив меня невольно охнуть.
— Я… я не знаю, что сегодня с тобой произошло, но…
— Мне плевать, — оборвал меня муж и зарылся лицом в мою шею. — Мне плевать.
Его дыхание обжигало мне кожу.
Моя голова начинала идти кругом. Я отказывалась что-либо понимать.
— Я н-не… н-не понимаю…
— Не могу тебя отпустить. Кого угодно… не тебя. Даже если… даже если что-то и было. Я забуду. Я…
— Что?.. — его последние слова выдернули меня из водоворота безумия. — Что ты сказал?..
— Если даже ты изменила…
Мысль оформиться не успела, а тело уже реагировало. Я со всей силы лягнулась, вырываясь из объятий мужа. Эффект неожиданности сработал — он пошатнулся и отступил.
Так вот как он рассудил… Снизошёл до того, чтобы простить. Простить несуществующую измену! А мне посоветует так же, наверное, поступить?
Внезапно вспыхнувшее между нами желание безнадёжно разрушилось, разлетелось осколками, истаяло в пыль.
— Уходи, — не в состоянии сдержать дрожь, я снова отвернулась к столу. — Убирайся! Видеть тебя не хочу. Ни видеть, ни слышать!
Твою-то мать…
Герман привалился к столу, пережидая, пока утихомирятся захлестнувшие его ощущения.
Он терял контроль — стремительно и окончательно.
Способность ясно мыслить покинула его ещё с тех пор, как в голову принялись лезть первые подозрения после того грёбаного корпоратива. Сейчас… сейчас всё было во сто крат хуже.
Но.
Он её терял. Он понимал это теперь со всей отчётливостью.
И если в ближайшее время не распутать этот адский клубок страхов, сомнений, ложной информации вперемешку с недосказанностью… чёрт знает чем это может закончиться.
А то, что сейчас он принялся распускать руки, окажется ещё цветочками.
Он слышал, как далеко наверху хлопнула дверь её спальни, оттолкнул себя от
