Летний вечер. Чудесный. Синий. Яркий.
Мы стояли на остановке. Я сосредоточенно сдирала пластырь. Миро̀ смотрел на меня.
Не говорилось. Не думалось. Не прощалось.
Подошёл автобус, весёлая компания загрузилась в него, но Миро̀ не поехал.
Я посмотрела на него вопросительно. Он не ответил.
Следом подошёл троллейбус, с шипением открыл двери. Кто-то вышел, кто-то зашёл.
«Аэропорт» — кричало горящее табло.
— Ладно, поехали со мной, — сказала я Миро̀, словно он настаивал, я сопротивлялась, но в итоге уступила.
— Куда? — не понял Мирослав.
— Увидишь, — потянула я его за руку.
И мы запрыгнули последними в закрывающиеся двери.
— Поднимите руки, — скомандовала работник службы безопасности аэропорта, третий раз прогнав Миро̀ через рамку. Он разделся почти до трусов, а прибор всё звонил и звонил.
— На груди у вас что? — посмотрела она на пищавший металлоискатель. И про грудь сильно преувеличила — прибор подавал признаки жизни в районе пупка, а там уже вроде и нечему — ремень с металлической пряжкой Миро̀ снял в предыдущий заход.
— А, чёрт, — потянул он с шеи цепь. Вместо кулона на ней висел ключ. — Совсем забыл.
Работник охраны качнула головой, прогнала Мира через рамку ещё раз и кивнула, пропуская.
Я ничего не спросила. Он ничего не сказал, убирая ключ с цепью в карман, надевая ремень.
— Ты куда? — удивился он, когда я смело толкнула дверь с надписью «Служебный вход».
— В одно тайное место. Туда пускают только посвящённых. И ты принят.
— А много адептов у этой тайной секты? — улыбнулся Миро̀.
— Теперь два.
Мы прошли длинными коридорами, поднялись ещё на этаж.
У закрытых распашных дверей с выломанной ручкой, я достала из сумочки пилку, просунула в зазор между створками и поддела собачку замка.
— Это же, — оглянулся Мирослав в тёмном зале.
— Угу, — закрыла я дверь изнутри. — Я бы сказала кладбище старых лавочек. Есть кладбища кораблей, кладбища самолётов, а сюда когда-то принесли старую мебель из всех залов ожидания, когда открыли новое здание аэропорта, и теперь здесь штаб Братства Старых Лавочек. В общем, название неокончательное, варианты рассматриваются. Прошу, — пригласила я.
— Как ты нашла это место?
— Мама когда-то работала в аэропорту, когда новое здание только построили, и брала меня с собой. С тех пор здесь не многое изменилось, — вздохнула я. — Разве что пыли стало больше.
— Потрясающе! — остановился Миро̀ перед стеклянной стеной.
С её высоты, как на большом экране были видны самолёты. Стоящие, паркующиеся, улетающие, прилетающие.
Светились огни взлётно-посадочной полосы.
Я достала пледы, что припрятала тут когда-то. Бросила на две стоящих напротив скамьи.
— Если вдруг проголодаешься, — протянула коробку с бортовым питанием. — Немного просроченное, но, как в армии, упаковано на непредвиденный случай с большим запасом прочности. Галеты. Паштет.
— И часто ты сюда приходишь? — сел Миро̀ напротив.
— Только когда мне очень плохо. А это, к счастью, бывает редко. Да и я стараюсь не злоупотреблять. Местами силы надо пользоваться осторожно, иначе силы в них не останется.
Я подсунула под спину свёрнутый плед, вытянула ноги. Миро̀ последовал моему примеру. Развалился на лавке, положив плед под голову. Достал наушники, подключил, один протянул мне.
— М-м-м, тоже слушаешь это радио? — услышала я знакомую заставку.
— Люблю радио.
— За что?
— За то, что тот, кто тебе дорог, но с кем ты не можешь сейчас поговорить, может слушать в тот же момент ту же музыку, что и ты. Это совсем не одно и то же, когда у каждого в плейлисте свои песни. Это больше. Это сближает. И это…
— … так романтично, — улыбнулась я.
Words… don't come easy… to me… — пело радио.
Слова… Так сложно подобрать… их мне…
Мы долго молча слушали музыку. А потом Миро̀ спросил:
— Что с ним случилось? С Гариком?
— Не знаю, — пожала я плечами. — Никто не знает. Его нашли в ущелье, когда закончилась метель. Полумертвого. Со сломанными ногами. С перерезанным страховочным тросом.
— Он ушёл в горы один?
Я кивнула.
— Ты же понимаешь, зачем уходят в горы в одиночестве в снегопад?
— Я тут ни при чём, — достала я из уха наушник. Стало тихо.
— Долго вы были вместе?
Я покачала головой.
— Это было давно. Очень давно, Миро̀. Десять лет назад.
— Он облажался, да?
— По полной, — я тяжело вздохнула.
— Он любит тебя. До сих пор, — вздохнул Миро̀. — Ну, ты в курсе.
— Или ему так только кажется, — покачала я головой, не соглашаясь. — Не знаю, как называется этот синдром, но наверняка у него есть какое-нибудь название. Вроде синдрома крабовой палочки.
— Это как? — улыбнулся он.
— Это когда знаешь, что тебя дурят, но тебя всё устраивает. А Ротману кажется, если начать сначала, всё будет как прежде. Словно если я снова буду с ним, то опять стану той юной влюблённой дурочкой, которой никто, кроме него, был не нужен, а у него отрастут ноги. Но как прежде уже ничего никогда не будет. Ничего и никогда.
— Порой это принять сложнее всего, — встал Миро̀ и подвинул свою лавку к моей вплотную.
Ещё один свёрнутый плед перекочевал ему под шею. Он лёг и просунул мне руку под голову.
— Принять, что как прежде уже не будет, было трудно даже самураям, — сказал он. — Знаешь, что такое «бусидо»? Буси-до. Дословно: «путь воина». Ещё называют «Кодекс самурая».
— Нет, не слышала, — удобно устроилась я у
