опустится на колени. После возложения рук епископа и торжественной молитвы, возводящей «благоговейнейшаго иподиакона Сергия, во диакона», церковный хор грянет в его честь «Аксиос!» и он произнесет первую в своей жизни ектению…
Но ничего этого не случилось. А всему виной его новая любовь. Любовь, поглотившая всю его душу, весь разум, овладевшая его сердцем столь властно, что он был не в силах ей сопротивляться. Имя ей — философия. Да, поначалу это была христианская философия: трактаты отцов Церкви и научные труды профессоров дореволюционных академий.
Но на третьем курсе все изменилось: семинарию стали готовить к переходу на вузовские стандарты, и администрация пригласила преподавателей из университета. Лекции по истории философии семинаристам читал доцент кафедры философии Давид Маркович Коган. Он был точной копией революционера Троцкого, и только модный европейский костюм, и элегантная золотая оправа очков не давали спутать его с оригиналом. На смущённый вопрос бурсаков: «А он хоть крещённый?», отец-инспектор глубокомысленно заметил: «Вам шашечки или ехать?»
И они поехали. Давид Маркович оказался на редкость симпатичной личностью и увлекательным рассказчиком. Его лекции совершенно не были похожи на лекции семинарских преподавателей, — священников и диаконов местной епархии. Отцы-преподаватели давали материал сухо, без огонька, часто читая лекции по бумажке, чего никогда не позволял себе «Троцкий» (такое прозвище дали доценту Когану семинаристы).
На его лекциях скучать не приходилось: прежде чем переходить к теории, Давид Маркович рассказывал истории — да что там! — рисовал картины из жизни древних мудрецов, которые оказались не менее занимательными, чем жития христианских святых. Сергею даже порой чудилось, что он слышит не мягкий баритон преподавателя, а голос самого Сократа, Платона или Аристотеля. Когда же дело доходило до знакомства с их учением, то на слушателя изливалась такая лавина мудрости, что у Сергея буквально перехватывало дыхание от этой мощи и красоты.
Скоро ему показалось мало того, что давали лекции, и Сергей погрузился в чтение первоисточников. Каждая прочитанная книга приносила ему новые знания, которые постепенно меняли его взгляд на мир, на себя, на окружающих его людей. Все что говорили о Боге и религии философы, Сергей поначалу решительно отвергал. Порой он даже вступал с ними в мысленный спор, но, к его огорчению, философы всегда побеждали. Им не было нужды прятаться за крепостными стенами догматов, как это делала церковь.
«Почему мы, — огорчался Сергей, — церковные люди, не можем выражать свои мысли так же ясно, как это делают философы? Почему в самых главных вопросах бытия нужно полагаться только на веру? Разве не в разуме заключается образ и подобие Божие в человеке? А если так, то почему мы, верующие, держим его в клетке догматов, да ещё и окутываем все туманом тайны? Разве не к свободе научной мысли призывал Иисус, говоря: «Познайте истину и истина сделает вас свободными»?
Эти, и множество других вопросов словно закваска бродили в его голове, лишая покоя и сна, мешая заниматься богословскими предметами, к которым он совершенно потерял интерес, так, что по временам даже стал получать двойки. Отсутствие ответов на эти вопросы порождало мучительную раздвоенность не только в душе, но и в образе жизни Сергея: с утра он шел на братский молебен, днем слушал лекции по церковным наукам, а вечером, когда семинаристы расходятся по кельям и готовятся к сессии, он прятался в семинарской библиотеке и погружался с головой в мир эйдосов Платона и силлогизмов Аристотеля.
— Величко, что с вами случилось? — поинтересовался как-то ректор, вызвав его к себе в кабинет. — Вы были лучшим на курсе, а теперь… Теперь мы вынуждены отложить ваше рукоположение, пока вы не возьметесь за ум.
У Сергея словно гора с плеч свалилась: он понимал, что становиться священником сейчас было бы слишком опрометчиво. Дело в том, что семинарист Величко стал терять веру. Тот самый Бог, о котором писали пророки и апостолы, в представлении Сергея постепенно растворился в философской идее о высшем Благе. Это было похоже на то, как со временем тускнеют репродукции икон на бумаге: сначала блекнут краски, затем исчезают черты, и в конце концов остается один только неясный силуэт.
И он бы, наверное, бросил семинарию, если бы не одно — воспоминание о его встрече со Христом. Нет, ничего мистического в ней не было. Просто однажды он случайно забрел на собрание харизматиков, где показывали фильм об Иисусе. Особенно поразила его сцена с распятием. Она была настолько правдоподобной, что Сергей, будучи натурой впечатлительной, почувствовал, как у него заныли ладони в тех местах, где у экранного Иисуса руки были пробиты гвоздями. «За что? — спрашивал он себя. — За что убили этого человека? Это несправедливо, так не должно быть!»
Словам пастора о том, что Иисус умер за наши, а значит, и за его, Сергея, грехи, он не поверил. «При чем тут я? — недоумевал он. — Его распяли евреи, с них и спрос». Истерические вопли и плач из толпы, резко сменившиеся хохотом и плясками под электрогитару, показались ему настолько неуместными, что Сергей тут же покинул эту «тусовку». Но желание больше узнать об Иисусе осталось.
Найти евангелие для него не составило труда. Те самые тусовщики заполонили ими весь город: небольшие брошюрки и плохо склеенные томики раздавали «совершенно бесплатно» на перекрестках, они лежали на прилавках магазинов, торговки семечками делали из их тонких страничек кульки для своего товара, а одно из евангелий Сергей нашел в городском туалете. Нескольких страниц в нем уже недоставало, но он все равно забрал его из этой клоаки и, принеся домой, засел за чтение…
Воспоминания об этих днях были очень дороги для Сергея. Ведь именно тогда из стихийного атеиста, из прожженного рокера и разгильдяя, он превратился в настоящего христианина. И вот теперь, перегруженный философскими знаниями, корабль его веры шел ко дну. Нужно было выбирать: оставаться христианином или становиться философом? Любой из вариантов казался ему гибельным, и он не мог сделать шаг ни в ту, ни в другую сторону.
Спасение пришло неожиданно. Во втором семестре Троцкий начал читать лекции о великих немецких мыслителях. Философия для Сергея заиграла новыми, невиданными красками. Но самым большим открытием для терпящего духовное кораблекрушение семинариста был Гегель с его учением об абсолютной идее и триадах. Оказалось, что истины христианской веры вполне совместимы с философией. Кроме того, Гегель утверждал, что христианство является абсолютной формой религии. Прочитав эти строки, Сергей тут же побежал на задворки, подальше от посторонних глаз, упал лицом в огромный сугроб и стал рыдать, как дитя, от нахлынувшей на него радости.
То, что
