Конечно, я появляюсь раньше и вижу пустующий парапет на пересечении моста Иены и берега Эйфелевой башни. Я пристраиваюсь локтями на теплом белом камне и гляжу в мутно-зеленое течение, а вижу печальные агатовые глаза. Нет и следа моей праздничной картины, пленка выгорела, краски пожухли. Вдруг она больше не появится, вдруг мы все перепутали, доверившись найденному взаимопониманию? Но ведь мы прожили с ней целую жизнь, а теперь я один. Какое грустное место — Париж. Но, черт побери, зачем тогда здесь поставлена эта гигантская металлическая конструкция, зачем такие архитектурные излишества, если мы не найдем друг друга?
Потом замечаю на мосту далекое светлое пятнышко и вижу, как она торопится на встречу со мной. Да, она, как и я, просто бежит и лишь на середине моста замечает мою сутулую фигуру, притормаживает, будто стесняется своего откровенного порыва. Впрочем, я делаю вид, что рассматриваю горшочные розы на пришпиленной к берегу барже, и поворачиваюсь, только когда она касается моего плеча. Мы молча, обнявшись, стоим, и я чувствую телом, как она истосковалась за эти два часа.
— Ты стал совсем седой, — говорит она, спутывая наши волосы.
— Да, прошло много времени.
Не разлепляясь, мы идем вдоль берега Сены к нашей разлуке. Сколько можно обманывать судьбу, ведь я не могу сдать свой билет, я даже не могу быть с ней эту последнюю ночь и даже не могу позволить ей проводить меня завтра. Наша жизнь прожита, и нас уже не обрадует Париж. Нас не спасет ни Пантенон, ни мост Искусств, ни Лувр. Мы не видим Парижа, мы заняты поиском, мы ищем место нашей вечной разлуки. Мы пытаемся то здесь, то там разъять наши объятия и не в силах ни на чем остановиться. Где эта улица? Где этот перекресток, куда мы через много лет вернемся уже поодиночке? Мы знаем это наверняка и потому так придирчиво выбираем его. То нам кажется, что это старенькое кафе рядом с Сите, то лестница под Сакре Кер, окутанная сумраком июльского вечера, или решетка полуночного Тюильри, откуда нас выпроваживает, скрипя замками, полицейский. Все не то, за всем следует продолжение и остается капелька надежды. А ведь мы уже давно обречены, мы приговорены, и только дело за тем, как оно будет называться.
Шатильи. Через несколько минут придет последний поезд метро. Мы сидим на скамейке на пересечении наших линий и просто молчим, не отрываясь друг от друга. Я безумно опоздал к назначенному привратником времени, и это грозит мне замечанием к загранкомандировке, и я могу на долгие годы сделаться невыездным. А куда же мне выезжать, раз кончается наша жизнь? Куда еще спешить, ведь мы нашли это проклятое место. Что ждет меня по ту сторону? родной московский воздух? родные лица трех партийных комиссий? Меня вызовет уполномоченный первого отдела и попросит написать поподробнее об иностранных коллегах, а я пообещаю и ничего не напишу, и на три года останусь невыездным. Но это будет потом, а сейчас только Шатильи, огромный пустой холл, шорох эскалаторов и грустные глаза. Она не понимает, почему в эту последнюю ночь мы не вместе, почему завтра, еще целую половину дня до моего отлета, мы будем порознь в одном городе. А я ничего не могу объяснить. Я тыкаюсь носом в ее щеку, виновато прикасаюсь рукой и рабской походкой ухожу от нее навсегда.
Пять невыдуманных историй о деньгах
Теща и тесть мои — казахстанские немцы, люди мирные. Сослал их Сталин в пустыню скот разводить — поехали. Случилось Хрущеву позвать всех на целину — отправились в казахстанские степи. А как ни к чему не призывавший уже стариков Брежнев завластвовал, перебрались в совхоз Пригородный, рядом с областным центром. Периодов правления Черненко и Андропова они как-то не заметили, но после встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике решили кормилицу свою — многопудовую Буренку — сдать на мясо, а полученные деньги положить на сберкнижку — на похороны.
Периоды Ускорения и Перестройки промчались в вихре погонь за мясом, мылом, стиральным порошком, хлебом и еще бог знает какими враз ставшими дефицитными товарами обыденного спроса. Деньги на похороны лежали в сберкассе нетронутыми, обрастая то процентами, то какими-то непонятными девальвирующими нолями. Тесть регулярно посещал сберкассу, проверял счет, получал в книжке соответствующие подписи и печати и, возвратясь домой, новую сумму сравнивал с ценами на гробы, доски, водку, вздыхал и вычеркивал раз от разу кого-то из списков приглашаемых на будущие поминки.
И вдруг Россия вышвырнула из рублевой зоны всех своих бывших «братьев навек». Казахстан в срочном порядке отпечатал свои тенге, в сберкассах произвели перерасчет — и теща, сняв с книжки все деньги, купила на базаре кусок говядины в один килограмм сто тридцать грамм.
Со стен домов пялились на старую обманутую женщину и нагло ржали плакаты с сытыми харями вождей…
Было мне четырнадцать лет… Деньги в то время считали, говоря при этом неизменно: «А старыми было бы…» — и добавляли к первой цифре ноль, отчего сумма звучала солидней.
Тем летом я работал на посылочной сортировочной станции, которые из нашего южного города высылали во все концы страны набитыми незрелыми овощами и ягодами в расчете, что по пути они дозреют. Посылки эти мы грузили в почтовые вагоны проходящих мимо поездов, работая днем по девять часов, ночью по пятнадцать.
Довозили запряженные цугом за электрокаром тележки до первого либо второго вагона, грузили почту. Парни были юнцами, как и я, а женщины — все, без исключения, молодыми разведенками. Работалось нам весело и легко, особенно в дни ночных перерывов между поездами.
Изредка (два-три раза в месяц) к московскому поезду подъезжал огромный грузовик с металлическим кузовом, на голубом боку которого белыми буквами было написано: «ПОЧТА».
В эти ночи мы стояли в стороне и ждали, когда сидящий внутри вагона почтальон — всегда один и тот же усатый дядька — вынет большого размера полотняный мешок с металлическими угольниками у горловины, перевязанной бечевкой и болтающейся рядом маленькой фанеркой с сургучной печатью, и передаст сидящему рядом с шофером тоже усатому дядьке в фуражке.
И как только машина трогалась, уезжая с перрона, мы спешили к вагону и в оставшиеся десять минут забрасывали около полутонны груза внутрь. Расписку усач порой выбрасывал прямо из поезда нам в руки, а две-три посылки, присланные в наш город, ловили мы уже на ходу. Женщины сердились, а парням было весело.
Однажды, когда мы уже разгрузили вагон и начали его загружать своими ящиками да тюками, усатый почтарь спросил, как меня зовут и позвал в вагон.
Я с радостью запрыгнул, ибо передвижная почтовая контора интересовала меня в то время своей сургучно пахнущей экзотикой никак не меньше историй о дальних странах.
— Вот что… — сказал он. — Расписывайся давай — и бери этот мешок.
Я лихо черканул разученную накануне каракулю, взял мешок за прилагающуюся к железному замку ручку и переставил его к двери.
— Постой, — сказал усач. — Пистолет у тебя есть?
— Ага, — ответил я беззаботно. — У Катьки вон.
— Возьми у нее, — строго произнес почтарь, сунув в нагрудный карман моей ковбойки какую-то бумажку. — Передашь вместе с мешком. Знаешь кому.
— Знаю, — ответил я.
Спрыгнул на перрон и, сняв мешок, поставил его на асфальт.
— В кар сунь! — приказал почтарь.
Я повиновался. Строгость старика даже позабавила меня. Под прицелом его хмурых глаз я сунул руку за пазуху взвизгнувшей тридцатилетней Катьке и вынул тяжелый, вороненый ТТ. Она ведь давала иногда нам подержать его и, вынув обойму, поприцеливаться в какой-нибудь светлый угол, где нет людей. А тут чуть не упала в обморок.
Но почтарь закричал:
— Правильно! Девка! Отдай мужику пистолет!
Она рот и захлопнула. Покорно помогла мне поставить мешок в электрокар, ибо одной рукой я его поднять не смог.
— Только курок не взводи, — сказала она, когда я влез в кар и устроился за рулем. — Заряжен черт.
Я положил руку с пистолетом на руль, держа ствол направленным вперед. Нажал на педаль, чтобы электрокар дернулся и натянул поезд не то из пяти, не то из семи прицепленных к нему нагруженных тележек.
— Эй! — услышал крик из дернувшего поезда. — Тележки отцепи! Один едь! Там миллион шестьдесят тысяч! «Десять миллионов шестьсот тысяч!» — мигом пересчитал я на старые деньги — и лоб мой тотчас покрылся потом.
Катя ойкнула — и отскочила от электрокара.
Кто-то из ребят наклонился над сцепкой и вытащил металлический штырь.
— Поезжай! — закричала Катя голосом тонким и пронзительным. — Поезжай скорей!
Я резко нажал на педаль — и кар двинулся параллельно с тронувшимся поездом «Москва — Алма-Ата».
